По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России - Михал Гедройц Страница 6

Лобзовский господский дом представлял собой традиционный особняк XVIII века, деревянный, на каменном фундаменте, который когда-то был основанием замка. Дом был длинный и низкий, с покатой крышей и нарядным крыльцом парадного входа. Горизонтальный проект был практичен и красив; в основе его лежал принцип соответствия высоты дома высоте окружающих его деревьев. Окна были большие и хороших пропорций. К счастью, дом избежал самостийных пристроек и усовершенствований и дошел до нас в своей прекрасной простоте.

Кровля была из сосновой дранки, а стены обшиты по вертикали узкими деревянными досками, плотно пригнанными, чтобы не пропускали воду. Кирпич использовался для каминов и труб.

Изначально в доме было четыре парадные комнаты, но одна из них в конце 1920-х годов была отдана моим сестрам. Из трех оставшихся — все три соединялись с просторным холлом — одна была основная гостиная, выходившая на террасу, куда вели стеклянные двери; другая, поменьше, «голубая» гостиная, а третья — столовая, с огромным открытым камином. Во всех был паркетный пол. К столовой примыкала буфетная (в ней проходили неофициальные обеды), а за ней — кухня, из которой можно было попасть в кладовые и погреба. В другом конце дома была пекарня, комната, оборудованная кирпичной печью, использовавшейся исключительно для выпечки хлеба и занимавшей большую часть комнаты. Остальные девять комнат служили спальнями.

Дом обогревался печами, которые топились торфом и дровами из поместья. Электричества не было, и радио работало от аккумуляторной батареи. Отец заявил, что телефона на почте в Деречине достаточно, но здесь он был в явном меньшинстве, чтобы не сказать в одиночестве.

У дома также имелись две экзотические особенности. Во-первых, полный набор вторых рам, который устанавливался каждую осень и снимался каждую весну — все это требовало планирования и квалифицированной рабочей силы. А во-вторых, бочка-накопитель для воды. Она была огромна, и ей полагалась отдельная двухколесная телега. Единственной функцией этого приспособления было снабжение большого дома водой, необходимой для разных нужд.

В Лобзове была своя часовня, построенная одновременно с большим домом и в том же неоклассическом стиле XVIII века. Она располагалась в дальнем конце парка и не пережила спасательных операций. Стоимость ее реконструкции была бы Лобзову не по средствам. В любом случае родители считали необходимым включить обитателей дома в приходскую жизнь Деречина. Когда часовню сносили, ее литургические принадлежности (потиры, облачения и т. д.) отдали близлежащему приходу Скрундзе, исторически связанному с поместьем Котчин-Лобзов.

Обстановка особняка и книги серьезно пострадали во время Первой мировой войны. Мои родители начали пополнять фонды библиотеки вскоре после 1926 года, а к концу 1930-х годов там уже можно было найти что-нибудь нужное, хотя фонды все еще были довольно скромны. За реставрацию мебели принялись с большим рвением. За образец были взяты уцелевшие предметы обстановки, и местного столяра убедили попытаться восстановить гарнитуры. Лобзову повезло: столяр оказался исключительно одаренным краснодеревщиком. Для обивки мать заказала местным ткачам ткани с традиционным рисунком, известным как «радзюшки», которым славились деревни вокруг Деречина, и особенно деревня Алексичи. Эти льняные ткани вскоре украсили восстановленную мебель особняка. Посетители Лобзова разнесли славу радзюшек далеко за пределы поместья.

Парадное крыльцо дома выходило на лужайку в форме сердца, а вокруг нее шла гравиевая дорожка. Отец постановил, что пользоваться ею можно только против часовой стрелки, чтобы избежать транспортных происшествий. Ввиду неспешного темпа нашего существования происшествия казались маловероятными, и отца часто поддразнивали за это распоряжение.

Открытое пространство перед домом появилось недавно и не без трений. Когда мои родители вступили во владение Лобзовом, его окружали густые и неопрятные заросли великолепных деревьев, которые лезли на крыльцо и скреблись в окна. Мать заявила, что не сможет с этим жить. Стремясь к воздуху, солнцу и красивым видам, она велела срубить деревья, что и было сделано. Тетушки Полюбиньские, выросшие в сени этих дерев, в знак мирного протеста задернули на окнах муслиновые занавески.

На самом деле мать все-таки пошла на небольшую уступку и, уважая чувства тетушек, не тронула великолепный старый ясень у крыльца. Но в итоге внимание тетушек сосредоточилось на единственном дереве, пережившем расправу, и все стало только хуже. Тетя Хела и тетя Марыня до конца дней оплакивали товарищей своих детских игр.

За домом был парк с двумя рядами прекрасных изогнутых подковой аллей; они были заложены на рубеже XVIII–XIX веков в «классическом польско-литовском» стиле. Самым популярным деревом в этих краях был граб, и на лобзовских аллеях росло 150–200 грабов, посаженных тесными рядами и создававших эффект туннеля. Граб — очень приятное дерево, особенно если его обрезать, придав ему стройности. У него почти прозрачные листья, и светло-зеленая листва резко контрастирует с темным стволом. Листья дрожат от малейшего ветерка, придавая дереву трепетный вид. Нижние ветви зрелого граба особенно красивы, потому что они грациозно клонятся к земле или даже ложатся на землю.

Лобзовские грабы были в равной мере дороги сердцу моих родителей и садовника Юлечека (Юлиуса). Но в том, как их лучше преподнести, мнения их расходились. Юлечек, любитель идеально обрезанных деревьев, решил (в отсутствие моих родителей) отрезать все склоненные к земле нижние ветки, чтобы деревья «имели опрятный вид». Таким образом сто лет труда садовников пошли насмарку. Родители были очень расстроены, но не могли сердиться. Юлечек достался нам вместе с Лобзовом и был верным и работящим садовником. Привязанность моих родителей к грабам стала только сильнее: так любят только красоту, украшенную недостатком… И моя мать, на сей раз принявшая сторону деревьев, в какой-то степени расплачивалась за свои предыдущие подвиги на этом фронте.

На лужайке перед домом и с обеих сторон от дома росло нескольких видов сирени и жасмина. Вдоль стен протянулись кусты штамбовых роз — их розовые, желтые и кремово-белые цветы составляли контраст с серыми камнями; спереди и сзади дом окружали длинные ряды флоксов, и целая вереница других цветов огибала розы, создавая бордюр. Я помню львиный зев, душистый табак и другие цветы, названия которых мне неизвестны. Все это производило потрясающее впечатление.

Мать, для которой Лобзов был преддверием рая, уверяла, что там было удивительно покойно. В каком-то смысле так и было, но чего там не было, так это тишины. На заднем плане всегда слышался постоянный шум напряженно работающей фермы, сопровождавшийся большую часть дня птичьим пением. На заре в доме слышался особо звонкий птичий хор, который в обед повторялся на бис, после чего певцы удалялись на послеобеденную сиесту. К вечеру они уже снова звучали в полный голос.

В доме нам приходилось терпеть бесконечные гаммы, которые барабанили на пианино практически лишенные музыкального слуха сестры. Отец, человек очень музыкальный и большой поклонник оперы, страдал молча, надеясь, что в будущем страдания окупятся. Спасали сверчки, угнездившиеся меж деревянных балок и перекрытий вокруг печей. И подлинной наградой были соловьи, каждый вечер радовавшие нас концертами. Для меня летние вечера в Лобзове неотделимы от песни соловья и аромата жасмина.