Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов Страница 6

— В бой роковой мы вступили с врагами, — подхватило несколько голосов.

— Тише, товарищи! С улицы слышно…

— …Нас еще судьбы безвестные ждут, — звучит слаженно, горячо… — Но мы поднимем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело, знамя великой борьбы всех народов за лучший мир, за святую свободу…

— Расходимся! По одному.

Председательствующий машет рукой.

— О новой встрече оповестим. Внимательнее на улице, товарищи…

— Как тебе Стрига?

— Лапидус? Я не слушал, Виктор.

— Что так?

— Настроение не то. Давай зайдем куда-нибудь, посидим.

Члены житомирской боевой ячейки анархистов Кирилл Илларионов и Виктор Гарский идут вдоль сонных домишек окраины.

Над Житомиром звездная ночь, запах цветущих акаций из палисадников. Они переходят по шаткому мостку через канаву, подходят к шинку под соломенной крышей. Оглядываются, прежде чем шагнуть за порог.

В убогом помещении — духота, коптит на прилавке керосиновая лампа. Посетителей — трое мастеровых за столиком в дальнем углу. Размахивают друг перед дружкой стаканами, шумно о чем-то спорят.

— Милости просим! — Бежит навстречу шинкарь. — Давно не захаживали. Сюда, пожалуйста…

Трет полотенцем столешницу, подвигает табуретки.

— Что пить будем? Медовушку очень рекомендую. Только-только забродила, шампанского не надо.

— Давай медовушку. И сушек соленых.

— Момент!..

— Об чем тоска-кручина? — Гарский иронично смотрит на приятеля. — Случилось что?

— Случилось.

— Втюрился никак? Оставь, Кирилл. Для таких дел заведение мадам Быстровой существует. Барышни на любой вкус. И светленькие и темненькие.

Илларионов угрюм, сосредоточен.

— Давай выпьем. — Разливает в стаканы из глиняного жбана.

Чокнувшись, они пьют сладковато-горький тягучий напиток.

— Хороша, — щурится улыбчиво Гарский. — По жилочкам побежала…

— Я на войну ухожу, Виктор. — Илларионов разламывает сушку. — Добровольцем.

— Вот те на!

На лице Гарского изумление, привстал с табурета.

— Добровольцем? На войну?

— Именно.

— Эй, парень! Ты, случаем, не рехнулся? Что ты говоришь!

— Не рехнулся. Читал, что в газетах пишут?

— На хрена мне твои газеты! Мозги дуракам засерают…

— При чем тут дураки! Порт-Артур в осаде, держится из последних сил, крейсер «Варяг» потоплен. Желтолицые дикари вот-вот на колени Россию поставят.

— И поделом. Пусть поставят. Хотя бы и раком. Наше дело — сторона.

— Понятно. Мы, анархисты, всемирный пожар на планете собираемся разжечь. В нем и цари-кровопийцы, и императоры косоглазые, и прочая эксплуататорская сволочь сгорит…

— Разве не так? Стригу слушал?

— Да слушал, господи! Стрига, Стрига. Мне сейчас не до теорий. Пожар в нашем с тобой доме, понимаешь? Родина в опасности! Тебе это слово что-нибудь говорит?

— Еще как! — зло блеснул глазами Гарский. — У любого еврея оно на лбу написано: «родина-мачеха».

— Родина не может быть мачехой!

— Еще как может… Тебе бы, Кирюша, в Ганчештах моих родиться. За чертой оседлости. Куда Россия отечественных жидов пинком под жопу задвинула. Парочку погромов пережить. Грабежи, поджоги. Увидеть, как у тебя на глазах родную сестру пьяная сволочь насилует. Все это я на собственной шкуре испытал, мне твой Порт-Артур и крейсер «Варяг» до фонаря! Мне хлеб и свободу дай! Свободу и хлеб, понял?

— Табачком не располагаете, господа хорошие?

У столика — взъерошенная личность в замасленной рубахе навыпуск. Покачивается нетвердо на ногах, улыбка до ушей.

— Не курим. Отвали!

— Прощ… щения просим…

Допив медовуху и рассчитавшись с шинкарем, они идут к выходу.

— Хочу спросить у тебя напоследок. — Илларионов нагибается на ходу, срывает ромашку у забора. — Не увидимся, должно быть…

Они доходят до конца улицы, поднимаются по узкой тропинке на косогор.

— Говори, слушаю.

— Ты в самом деле той ночью сумку с деньгами не сумел найти? В крапиве?

— Я же говорил, что нет. Забыл?

— Не забыл.

— Чего спрашиваешь тогда?

— Вспомнилось. Ладно, оставим…

— Нет уж, договаривай! Думаешь, зажилил?

Они остановились, глядят в упор друг на друга.

— Скажи, Виктор… — Илларионов трогает приятеля за плечо. — Откуда у тебя деньги? На девочек мадам Быстровой? На рестораны? На френч этот? Ребята черт знает в чем ходят, подошвы зевают, а ты в новых сапожках щеголяешь. Яловых…

— Понятно. Все-таки думаешь, что зажилил. Коммуну обобрал!

— Не финти, говори прямо!

— Прямо и говорю — нет! Поклясться?

— Что толку теперь! Обрыдло мне все это, понятно? Ложь на каждом шагу! Говорим одно, делаем другое. Я из дома ушел, институт бросил. Мечтал служить святому делу. А связался со шпаной… Прощай, Гарский! Извини, руки не подам…

Илларионов шагает в глубину переулка, исчезает за поворотом.

…На Острожской между деревьями скользит человеческая тень. Мелькнула на глухом пустыре с зарослями лопухов, махнула через забор, пробирается сквозь кусты малины к невысокому флигельку с резными наличниками, тянется к окну.

Негромкий условный сигнал — постукивание костяшками пальцев по стеклу: тук-тук-тук… пауза… тук-тук… пауза… тук-тук…

Скрип оконной рамы, заспанный голос из приотворенного окна:

— Кто там?

— Гарский, Антон Иванович! По срочному делу!