Сад чародея - Геза Чат Страница 6

По пути обратно в зал барон попыхивал сигаретой и бормотал себе под нос какое-то французское стихотворение. Но потом резко выбросил сигарету и вернулся к танцующим. Говорил девушкам сладкие, прекрасные слова, с бессильным желанием обнимал их тонкими белыми руками и сияющими глазами заглядывал им прямо в сердце.

Девушки, как одна, трепетали и прижимались к нему.

После полуночи, протанцевав уже все танцы, барон вышел попить. Он был совершенно бледен и уже не мог скрыть дрожь в коленях от усталости.

В эту минуту умирающий показался мне каким-то невероятно величественным, героическим. На узком лице его обозначились мышцы, в глазах плясал чарующий огонь, и так красиво, приятно двигались губы, когда он шептал надтреснутым голосом…

И все это он придумал, сочинил в один прекрасный день! Сомнений быть не могло: как человек неглупый, образованный и циничный, он понял — как барону и гусарскому лейтенанту в этой жизни ему уже ничего не светит. Этот человек был рожден стать бескомпромиссным драматическим героем! Да, он заранее все просчитал. Как оставить память об этом ничтожном разлагающемся теле в девичьих головках, полных прекрасных грез?

Он выверил все до мелочей… Решил посещать балы, где все будут смотреть только на него и очаровываться легкостью безупречных движений. Там, где люди разговаривают хихикая и глупо секретничая, — он будет изящен, игрив и улыбчив. И все эти девушки, зашнурованные в корсеты (с совсем небольшим вырезом), чьи бальные платья и белье прямо перед балом отгладили дома, будут с замиранием сердца думать о той минуте, когда их здоровые молодые тела обнимет барон, сладкоречивый, элегантный, светловолосый барон.

Да, он будет обнимать их своими увядающими руками, в которых гниющая кровь течет все медленнее. Он будет обнимать их нежную молодость, со всеми напрасными и обманчивыми желаниями, которые остались у его умирающего тела… Но они не должны заподозрить, что танцуют танец смерти с несчастным страдальцем. Только в то утро, когда они уже узнают, что его глаза закатились, что прекрасному, милому барону — который всегда был такой изящный и так хорошо пахнул, но никогда не позволял себе ничего неприличного (благовоспитанный мужчина на такое и не способен!), только слегка пожать дрожащее запястье, нежно погладить бархатную ручку, это же не считается… Да, когда они узнают, что прекрасному милому барону пришел конец, то все они будут рыдать и не забудут его — лучшего танцора, не забудут даже тогда, когда станут матерями, окруженными многочисленным потомством.

Все это барон придумал заранее. Моих фантазий тут нет, иначе и быть не могло.

Больше всего он танцевал с Юдит, самой молодой из девушек. В свои пятнадцать лет она была всего на полголовы ниже барона. Танцевали они волшебно. Юдит почти лежала в объятьях партнера, а ее белокурые волосы рассыпались по плечам. Барон непрерывно говорил, хотя мне было видно, каких страшных усилий стоит ему каждое движение.

К трем часам влажная, прохладная сентябрьская ночь уже набухла росой. Кое-кто засобирался домой и отправился к поезду. Осталось четыре или пять семей. Но цыгане все играли. Барон раздал им много денег и вставил в трубы сурдины.

Мудрая, прекрасная и продуманная смерть!

Я слышал, что актеры, которые красиво умирали на сцене, в реальности уходили тяжело, неприятно и, чаще всего, с безобразным, беспомощным желанием художника сохранить свою жизнь. Как будто без их искусства мир бы перестал существовать! Барон оказался мудрее. Безо всяких философствований он интуитивно понял, что ему предстоит умереть и что сделать это надо эффектно. Красиво умирать его научили не преподаватели в кадетском училище — среди них был один толстый лысый капитан, который однажды действительно прочел им лекцию на тему «Как достойно умереть за родину». На эту мысль барона натолкнули исключительно музыкальные впечатления. Когда-то, будучи в Вене и Будапеште, он часто ходил в оперу, и не раз молодому сержанту ночью снилось, что его хоронят, как Зигфрида. Оглушительное фортиссимо оркестра в тысячу музыкантов оплакивает одетого в железо героя, и за телом ведут лошадь в черной попоне. В золотых канделябрах курятся благовония, женщины плачут, а его лицо на высокой погребальной колеснице обращено к высокому голубому небу.

Теперь он настойчиво потребовал, чтобы сыграли какую-нибудь мазурку Шопена, но так как цыган ни одной не знал, согласился на старый, но милый вальс, знакомый мне с детства, но давно не слышанный. Барон дважды останавливал музыканта, прося его играть «потише и помедленнее».

Партнершей его была Юдит. Они танцевали бостон. Девушка двигалась волшебно, кружась самозабвенно и легко. Лицо ее раскраснелось, она склонила белокурую головку и прикрыла глаза. Цыган играл так тихо и нежно, что мне невольно вспомнилась строчка из Бодлера:

«И скрипка вся дрожит, как сердце от мучений» [2].

Потом я видел, как барон поклонился Юдит и торопливо вышел. На веранде выпил залпом бокал шампанского. Лицо его было бело, как мел. Он сел, подпер лицо руками и вымученно улыбнулся. Стал искать в кармане папиросу, но рука бессильно упала, затем заломилась вторая, после чего он всем телом рухнул на пол.

Я подскочил и расстегнул пуговицы на груди. Сердце уже не билось. Вследствие невероятного мышечного напряжения тело задеревенело за пару минут. Мы распрямили ему ноги и руки, одной салфеткой со стола я подвязал ему подбородок, а второй — завязал глаза. Проделал я это лишь потому, что знал, что барон — романтик, и, как и все мы, хотел бы, чтобы ему завязали глаза и подвязали подбородок.

В зале по-прежнему играл цыган. Я дал знак, чтобы он продолжал, сказав, что это последнее желание барона. Девушки сбились в угол и, покраснев, переглядывались, затем все они, не стесняясь, постепенно начали плакать. Внизу над озером клубился голубой утренний осенний туман. Холодный рассвет вставал над аллеей. Когда мы понесли барона в полицейский участок, деревья трепетали. В конце аллеи я обернулся.

В зале, точно выплаканные глаза, красным светом мигали лампочки, тихо играла музыка, а из окна нам вслед смотрели девушки в белых платьях.