Катарина, павлин и иезуит - Драго Янчар Страница 6

– Вовсе не хочу стать монахиней, – сказала она, – ничего подобного никогда не хотела.

Она хотела стать – так уж было задумано – чем-то таким же, как ее младшая сестра, которая вышла замуж за торговца зерном, поставщика армии, у нее трое детей, дом в Любляне, карета, в которой она приезжает в Добраву на праздники. Жизнь ее заполняют кофе, шоколад, балы в Казино и разговоры о служанках. В действительности Катарина ничего этого не хотела, в кринолинах из Люблянской мануфактуры знаменитого Ернея Чебуля, куда ее отвела Кристина, чтобы сестра не выглядела крестьянской невестой, Катарина чувствовала себя неловко, лучше уж быть крестьянкой, кем она, собственно, и была, ведь отец ее, прежде чем стать управляющим барона Виндиша, был крестьянином, и она ощущала себя крестьянкой, а еще охотней была бы крестьянским парнем. Одним из тех, что ловил ящериц и опускал их девушкам за шиворот – безобидных ящериц, а с гадюками вел рискованные игры, гоняя их палками – ей бы очень хотелось быть одним из них; она ловила бы головастиков, сажала их в какую-нибудь посудину и наблюдала, как из них вырастают лягушки, научилась бы ездить верхом, особенно ей нравились те парни, что позже объезжали лошадей, правда, некоторые потом становились конюхами-батраками, такое будущее ее уже не устраивало. На самом же деле ей хотелось стать – правда, не слишком, но так уж было задумано – со всем смирившейся женой одного артиллерийского офицера, важнейшей отличительной особенностью которого было то, что он являлся одним из многочисленных племянников барона Виндиша.

Но племянник барона Виндиша, один из его многочисленных племянников, был павлином. Он, как говорится, был представительным, красивым мужчиной, но павлином, и с первой же минуты она сказала самой себе и говорила потом сестре, что никогда в жизни не будет иметь дело с павлином. Но человек может твердить одно, а сердце его скажет другое. Когда его не было в усадьбе, вместо сердца у Катарины зияла дыра, сколько бы она себя ни убеждала, что такого бессодержательного человека нет больше во всей округе. Что он павлин, всего лишь некое украшение, она поняла при первой же встрече, когда он, важничая, расхаживал у них по двору. Ведь для него ничего не существовало, кроме собственной павлиньей жизни и внешности. Если бы его хоть немного заинтересовала Катарина, пусть не лицо и наряды, но хотя бы ее познания, полученные в школе при монастыре святой Урсулы – знание псалмов, бухгалтерии, хорошего поведения, ну хотя бы ее чтение Овидия, которого она несколько раз цитировала, – нет, ничем не смогла она привлечь его благосклонного внимания; если бы он проявил ко всему этому хоть каплю интереса, он бы сразу перестал быть таким павлином, каким он, несомненно, был. Вот и на этот раз, во время пасхальных праздников, весь первый день после приезда этот человек в возрасте примерно тридцати пяти лет, все еще холостой племянник барона Виндиша, как на параде, вышагивал по Добраве в своем белом мундире с саблей, которая все время заплеталась у него в ногах. И как всякий раз, так и весь этот день, когда они сидели все вместе за обедом и ужином, когда осматривали хлева и амбары, а также заходили в церковь святого Роха на холме, он не сказал ничего интересного, кроме того, что, вероятно, будет война с Пруссией и что его полк маршем уйдет в Чехию. На какое-то мгновение ей даже показалось, что рассказы его могут быть интересными – своим красивым раскатистым голосом он уверенно объяснял собравшемуся обществу, указывая тростью, как он расположит свое подразделение: вот здесь, например, на холме возле церкви святого Роха, встанет наша батарея, развернется для атаки, и снаряды из сверкающих пушек, описывая дугу правильной формы, полетят вниз в Добраву, то есть на пруссаков… и там рванутся в воздух куски их тел вместе с мундирами, саблями, ружьями, пушками и повозками. Он рассказывал, как они маршем пройдут по городам немецких земель, как его краинские солдаты вместе с покорными баварцами и хвастливыми французами загонят пруссаков в Северное море или куда-нибудь далеко в Россию. Военные премудрости он постигал в училище в Винер-Нойштадте, там он прошел через маршировки и парады, зубрежкой заучивал основы фортификации и линейной тактики, артиллерийские фланговые нападения и залповую стрельбу гаубиц, теперь пришло время применить знания на поле брани. Какое ему было дело до Овидия и Катарины, он рвался в бой, потом на парад в начищенных сапогах, с шелковыми аксельбантами на мундире. Сейчас он капитан, а вернется полковником, купит имение и устроит бал в честь победителей и их девушек. У него был раскатистый голос, а в глазах – гордое ожидание приближающихся сражений. Катарине показалось, что, может быть, она и вправду пошла бы с ним – не так, как этого ожидал отец и не сразу сейчас, но все-таки каким-то образом. Обычно он говорил, слушая свой раскатистый голос, до отчаяния однообразно, о лошадях, балах и шелковых шейных платках, лучшие из которых последнее время производит некий Ландсманский. Они великолепно подходят к мундиру, хотя, если строго взглянуть на устав, их носить не дозволено. Поэтому он их тем более охотно носит, когда надевает длинный сюртук и белые чулки до колен. Тогда он ходит в белом платке, а к белому мундиру, вопреки запрету по уставу, с огромным удовольствием надевает шелковый зеленый. Но главная беда была не в том, что он, павлин и скучнейший человек – племянник барона Виндиша, которого ее отец, ее сестра и брат так хотели бы видеть рядом с ней, – ни капельки ею не интересовался.

– Ты сама виновата, – сказала Кристина, – тебе следует привлечь его внимание. – Это можно сделать лишь одним способом, – ответила Катарина, – испачкать ему его шелковый платок. Но тогда он меня возненавидит.

Ах, как жадно устремлялся ее взгляд на красивое лицо племянника барона Виндиша, на его павлиньи перья и шелк, как следил за грациозными движениями и умелым обращением с саблей, когда он в шутку показывал то, что блестяще постиг в военном училище – фехтование, верховую езду, громкие команды, как ее уши снова и снова жаждали слышать его раскатистый властный голос. В той же степени, в какой она его терпеть не могла, сердце ее томилось о нем.

Некоторое время она прилагала все усилия, чтобы нарядами, кринолинами от Чебуля, корсетами и шляпами хоть немного привлечь внимание племянника барона Виндиша, задумчиво ходила вокруг с книгой стихов Овидия в руках. Время от времени она поднимала взгляд на павлина, который выставлял напоказ свою саблю и разговаривал с мужчинами о лошадях и трубах своего полка. Это был павлин, но он все равно ей нравился, он был красив и щегольски одет, и ей хотелось, чтобы он заметил ее, поглубже заглянул ей в глаза. Но когда он оборачивался к ней и ей казалось, что он хоть на миг поймает ее настороженный взгляд, он всегда смотрел будто сквозь нее, так что она сама себе моментально начинала казаться неприметной, незначительной и всякий раз чувствовала себя оскорбленной.

Хотя и не очень, потому что все это она затевала оттого, что ей казалось, будто так нужно, но продолжать это ей уже не хотелось. Не красива, не пригожа. Если бы он хоть один раз вгляделся в нее, он увидел бы, что она красива, а если бы посмотрел на нее ночью, увидел бы под ночной рубашкой красивые груди, атласный живот, крепкие бедра. Чего она только не вытворяла – за обедом пролила вино себе на платье, разбила дорогую фарфоровую чашечку в надежде, что он подбежит и поможет ей собрать черепки – все было напрасно. Проделки эти не произвели на павлина никакого впечатления. Она знала, что в его представлении она все равно лишь крестьянка, кем она в действительности и была, это только отец хотел, и Кристина тоже, да, в конце концов, и она сама, чтобы она, дочь управляющего, стала кем-то другим, чем-то большим, и не ходила бы всю жизнь по двору усадьбы, вокруг хлевов да по полям обширного поместья, а сидела в салоне и вышивала гобелены. Так она и представляла себе: буду сидеть там с неким павлином и его друзьями, состязаясь в пустословии. Вероятно, она делала бы это и что-то другое, что полагалось делать, в конце концов, хуже бы не стало, все затруднение было в том, что на павлина ничего не действовало и она ничуть ему не нравилась. Ему нравился только он сам, его шелковые шейные платки, трости, с которыми он прогуливался, белый мундир, который он иногда надевал, сабля, вечно заплетающаяся у него в ногах, и, возможно, какие-то другие, совершенно иные женщины, в напудренных париках, с пышной грудью, женщины, которых Катарина без труда могла себе представить – во всяком случае, очень отличающиеся от нее и, конечно, более красивые. Она знала, что сама она павлину не кажется красивой, может быть, он вообще считает ее уродиной – такой, какой она представлялась и самой себе.