Сны Сципиона - Александр Старшинов Страница 6

Моя мать никогда не объясняла свои поступки. В отличие от прочих женщин, она мало говорила, но, казалось, о чем-то постоянно раздумывала. Была она необыкновенно честолюбива, и мне кажется, порой она мечтала о том, что сама будет управлять Городом. Почему бы и нет? Ведь, пока отец командовал войсками, она отлично справлялась с трудностями нашей фамилии. Дом наш был небольшим и небогатым, стоял на Тусской улице, что спускалась к Тибру, сразу за старыми лавками. От наших дверей рукой было подать до форума. Но как ни скромно мы жили, рабы требовали постоянного пригляда, записи виликов ^[16] — проверок, средства — экономии, а положение нашего рода — под держания дружеских отношений с аристократическими семьями, что числились нашими союзниками, и холодного достоинства при общении с теми, с кем мы годами враждовали.

В тот год, когда я был избран эдилом ^[17], я всегда советовался с нею по поводу своих решений. Ее замечания были оригинальны и дерзки, и уж конечно же, она куда больше знала о повседневной жизни Города и его нуждах, нежели недалекий Луций.

Мой старший брат был человеком бесцветным, не наделенным талантами, зато необыкновенно честолюбивым, как и положено римлянину патрицианского рода. Кстати, лицо его было так невыразительно, что многие не узнавали его на улице, разве что внимательный номенклатор ^[18] подсказывал господину: смотри, доминус, вон идет Луций Корнелий Сципион, надо поприветствовать его.

Как-то мать сказала мне:

— Луций — сын своего отца. А на тебе, Публий, печать бога.

Вообще-то первенцем моего отца был не Луций, а рано умерший Публий, ведь личным именем отца должен нарекаться его первенец. Я никогда не видел того, другого, Публия: он ушел от нас еще до моего рождения, так что я, появившись на свет, унаследовал его имя — имя старшего сына, и это стало предметом постоянной зависти Луция и некоторой путаницы, когда меня принимали за старшего сына в семье.

По сути, таковым я и был и к Луцию с детских лет относился как к младшему.

* * *

Мой отец был избран консулом на тот год, когда Ганнибал вторгся в Италию. Так что в этой истории наши имена связала первым узлом эта прочная нить: в год консульства Публия Корнелия Сципиона Ганнибал начал военные действия против Рима — гласят фасты. Хотелось бы мне сказать, что отец был достойным противником Пунийца. Но я должен быть честным. Зачем писать воспоминания и при этом врать — это сделают за тебя вольноотпущенники-греки — они восславят доблесть любого господина, лишь бы заплатили золотой монетой.

Мой отец был хорошим полководцем, гораздо лучше многих, но не из тех, кому под силу тягаться с Ганнибалом. Отец мог побеждать восставшие племена или биться с галлами, против их ярости выставляя щитом дисциплину легионов. Но Ганнибал? Нет, его победить отец никогда бы не сумел. О, если бы отцу достало ума это понять и выбрать тактику Кунктатора ^[19] — ускользать, не вступая в битву, нападать на союзников, злить испанцев, копить силы, убивать фуражиров, а не пытаться решить в большой битве исход войны. Увы, отец действовал так, как всегда поступали римляне, и потому в конце концов проиграл.

Мой брат Луций был старше меня на год и несколько дней. Но уже к четвертому лету своей жизни я догнал и опередил его и по силе, и по сообразительности, отныне в наших играх и занятиях он всегда оставался догоняющим. Еще два или три года он опережал меня в росте, но потом и это превосходство исчезло, и Луций во всем сделался моим младшим братом — я опекал его, руководил им, помогал ему. Читать и писать я научился гораздо быстрее и раньше брата, считал Луций всегда плохо, в греческом запинался, а писать на языке Гомера так и не научился. Мне же учение давалось с необыкновенной легкостью. Луций никогда и ничего не пытался делать по-своему, умел только подражать, следовать, копировать, я же во всем искал что-то особенное, даже внешне я желал отличаться от других и в молодости носил кудри до плеч, что мне необыкновенно шло, наряжался в греческое платье и надевал открытые греческие сандалии. Да и потом, много лет спустя, уже командуя армией, дома и по улицам Сиракуз я ходил в греческом платье, по этому поводу Катон без устали строчил на меня доносы в сенат.

Ни перед кем и никогда я не преклонялся, никого не ставил выше себя и полагал, что нет на свете человека, ни в прошлом, ни в настоящем, перед которым я должен благоговеть, никому, впрочем, не сообщая о своей гордой уверенности. Но многие догадывались, чувствовали мою тайную убежденность, попрекали высокомерием. Я не сомневался в любви и дружбе брата, но уже в зрелые годы с печалью убедился, что мое превосходство не всегда было Луцию по душе. Однажды ему захотелось утвердить свое старшинство, доказать, что он ничуть не ниже меня, что точно так же способен командовать армией и выигрывать битвы. Его желание едва не стоило жизни моему сыну, а нашему Городу — победы. Но об этом тоже в свое время. Если успею закончить свой долгий рассказ…

Что касается Гая Лелия, то мы сдружились с ним в школе — отец решил, что для нас с братом вполне подойдет учитель, что давал уроки письма и чтения детям из ближайших домов. Так вышло, что Лелий оказался во время занятий со мной на одной скамье. Гай был моим ровесником, учеба давалась ему почти так же легко, как и мне, и мы сошлись с ним, как будто именно он был моим родным братом, а не Луций. Всю жизнь потом я ощущал это родство. Не имело значения, что семья Гая не обладает ни богатством, ни знатностью, атрий в его доме не украшали маски достойных предков — прежних консулов и преторов. Наша с ним дружба завязалась на всю оставшуюся жизнь, и лишь однажды за десятилетия вышла у нас с ним размолвка, лишь однажды, выбирая между братом и другом, я предпочел брата и был наказан и унижен за этот выбор.

Когда подошло время, вместе с Гаем мы стали упражняться на Марсовом поле. Я был ловок и силен, Гай не так проворен, но искупал недостатки упорством. В пору юности нас иногда именовали Кастором и Поллуксом. И хотя об этом никогда не говорилось, но подразумевалось само собой, что бессмертный Поллукс из нас двоих — это я. Наши тренировки верхом собирали немало зрителей, и надо сказать, что на земле сброшенным с коня поначалу я оказывался куда чаще Лелия. Но потом, когда я пересел на Рыжего (тогда еще задорного куражливого двухлетку) и почувствовал небывалое прежде единство с конем, стал побеждать куда чаще. Это мое умение очень скоро мне пригодилось.

С Гаем пускались мы в дерзкие приключения, с ним вдвоем заглянули в гости к весьма легкомысленным сестрицам накануне отбытия в Испанию. Отец, полагавший, что я занимаюсь подготовкой оружия да присматриваю за слугами, пришел в ярость, явился за мной, вытащил из постели и вывел меня от подружки в одном плаще на голое тело. Я слышал эту историю в дурных стихах еще несколько лет назад и полагаю, что она переживет меня, а может быть, и рассказы обо всех моих подвигах.