Предисловие к книге "Матрица жизни на земле" - Эрнст Мулдашев Страница 6

Любви хотят все. Все люди едят, пьют, делают зарядку, и при этом… всегда хотят любви. Нет человека, который не хотел бы любви, пусть даже мало-мальской, но любви. Любви хотят даже в сугубо мусульманских странах, где женщина, скрытая под паранджой, явно не взывает к любви, хотя загадка всегда влечет, а вдруг под паранджой обнаружится такое… такое… что… ни словом сказать ни пером описать. Но чаще всего, из-под паранджи вылезает «такое», что… лучше бы и не вылезало!

Однажды я приехал с показательными операциями в государство Пакистан, где живут люди индийской внешности. Паранджу их женщины не носят, но… все время как бы порываются ее надеть. Хочется им что-то паранджу надеть, как велят их обычаи, но жарко в ней и противно ходить, в парандже-то, да и плохо видно через это сито. Да и губы хочется вывернуть и показать всем пакистанским мужчинам в… красивых белых кальсонах и рубашках навыпуск. Ну… мода у них такая — в кальсонах ходить. Не по нашенски это — в кальсонах-то ходить, но им, пакистанцам, виднее.

И вот в этом самом Пакистане встретил я операционную сестру по имени Шахзада. Умная такая, и без паранджи. Но в платке. И в платье до пят. И запястья закрыты материей. Все как надо, в общем. Кальсоны тоже у нее были, но цветастые; они при ходьбе из-под платья выглядывали.

А руководил этой клиникой, где я оперировал, некий профессор Хаким — худой такой мужчина неопределенного возраста… лет этак от 60 до 120. Руки у него висели как плети, почти до колен, он мог даже колено почесать, не сгибаясь. А глаза у него были тусклые-тусклые, как бы подчеркивая нелегкую пакистанскую жизнь.

Кальсоны профессор Хаким носил редко, но все же носил. Чаще всего он одевался по-европейски, надевая костюм с прекрасной белой сорочкой и галстуком (цветастым!). Все обожали его — такого импозантного и умного. Но больше всех обожала его операционная сестра Шахзада. Обожала на полную катушку, даже порхала перед ним. Даже летала… почти. Даже, чувствовалось, страдала по нему.

В те моменты, когда операционная сестра Шахзада порхала перед профессором Хакимом, он, профессор Хаким, преображался. Глаза его переставали быть тусклыми, то есть загорались, и ему тут же, тут же хотелось… выпить. А выпивать в Пакистане, как известно, нельзя. Ни под каким предлогом нельзя. Да и водки или виски в Пакистане не найти, хоть днем с огнем ищи.

Но профессор Хаким намекал. Сильно намекал. Давил на то, что мы — русские — могли бы, вообще-то, привезти с собой водки, хотя бы… в сушеном виде, чтобы пронести ее через их жуткую по строгости таможню, которая обыскивает тебя вплоть до трусов в поисках бутылки. А я разводил руками, приговаривая что-то типа — «Ну что ж тут поделаешь!».

Тогда профессор Хаким грустно садился в автомобиль и ехал к хорошо известным ему местным контрабандистам, чтобы купить за 80 долларов бутылку «Московской». Мы уезжали ко мне в гостиницу, заказывали еду, просили отодвинуть наш столик подальше от других, и тогда… я тайком запускал руку в полиэтиленовый пакет под столом, чтобы прямо в нем налить в стакан водки.

Выпивая, профессор Хаким всегда приговаривал: — За любовь! Я всегда поддерживал его, ощущая, что он кого-то любит, причем любит сильно и страстно, так сильно и страстно, как бывает только тогда, когда действует принцип — «Запретный плод сладок!».

Я, конечно же, догадывался, кто этот «плод», но молчал, поглощая очередную порцию «запретной» водки из полиэтиленового мешка под столом. Я замечал, что когда профессор Ха-ким говорит о любви, его обвисшие руки подтягиваются, тусклые глаза начинают блестеть, лицо разглаживается, а худой зад подается вперед. Я даже стал подумывать о том, что средством против тусклой старости является Любовь.

Когда мы заканчивали «кирять», профессор Хаким садился в автомобиль и неверной рукой брался за руль, чтобы по страшно узким пакистанским дорогам доехать до дома, где его ждала… нелюбимая жена. А однажды он, пребывая за рулем в «хорошем» состоянии, задавил змею, мирно проползавшую по улице (а змей там, на улицах, довольно много!). А бывало и так, что я, беспокоясь о нем — «поддавшем», ехал, рискуя, вместе с ним и постоянно приговариал:

— Be careful! The roads here, in Pakistan are very narrow! (Будь осторожен! Дороги, здесь, в Пакистане, очень узкие!)

— The roads are not narrow! The space for love is extremely narrowin Pakistan! (Дороги не узкие! Пространство для любви очень узкое в Пакистане!)

Я соглашался с ним. А потом, на такси, возвращался обратно.

Оперируя в Пакистане, я всегда негодовал по поводу системы их хирургии. Приходилось после каждой операции (а я оперировал человек шесть в день) менять всю хирургическую одежду, после чего минут десять вновь тереть руки омерзительно жесткими щетками для подготовки к новой операции.

Когда я тер руки щетками, я скучал. Вскоре ко мне, во время «терки рук», стала подходить операционная сестра Шахзада. Она стояла и смотрела на меня. А я остервенело тер руки. Она смотрела. А я тер…. Она смотрела. А я тер…

Наконец она заговорила со мной:

— Слушайте, профессор Мулдашев, а в России существует любовь?

— Конечно, — ответил я, вкладывая всю силу в щетку, размазывающую по рукам мыло вперемешку с допотопным йодом.

— А какая у вас там любовь? — наивно спросила она.

— Ну, какая, какая? — озадачился я. — Обычная. Между мужчиной и женщиной.

— Ну, какая она… у вас? — продолжала домогаться Шахзада, подавая новую щетку для терки.

— Ну… как тебе, Шахзада, сказать?! Ну… ухаживают люди друг за другом, а потом между ними начинается секс.

— Чтобы родить детей?

— Ну не только…

— А для чего еще секс? — Шахзада смутилась.

— Ну понимаешь, Шахзада, — тут уже смутился я, — секс бывает еще и для другого.

— Секс — это любовь? — спросила Шахзада.

— Ну… — смешался я.

— Секс — это для детей! — вдруг заявила Шахзада.

— Ты так думаешь? — я выпучил глаза.

— А как же по-другому рожать детей?! — вскинула голову она. — Вот у меня — шестеро детей.

— Сколько?!

.— Шестеро.