Ференц Лист - Мария Залесская Страница 59

Искусство Листа оказалось слишком сложным. И политика была тут совершенно ни при чем — публика просто предпочла красиво развлекаться. Пресловутый «костюмированный концерт» был для нее гораздо привлекательнее «новой фортепьянной школы». В очередной раз! Поэтому-то о Рубини газеты писали охотнее, чем о Листе, а вовсе не потому, что певец казался более «благонадежным», чем пианист. Выяснилось, что «меломаны» Санкт-Петербурга ничем не отличаются от «меломанов» многих других европейских городов.

И всё же Лист остался верен своей благородной натуре. 30 (18) апреля в зале Дворянского собрания он вместе с Рубини дал утренний благотворительный концерт в пользу Санкт-Петербургской детской больницы.

Вечером того же дня Лист впервые слушал в театре «Руслана и Людмилу» Глинки. Опера привела его в восторг. Лист стал одним из самых активных пропагандистов творчества русского оперного реформатора. А написанный им вскоре «Черкесский марш (Марш Черномора) из оперы „Руслан и Людмила“» (Tscherkessenmarsch aus «Russian und Ludmilla») он часто и охотно включал в программу своих концертов.

Стасов писал: «Всего досаднее и больнее знать, что Глинку глубоко и серьезно оценили раньше всех — кто? — иностранные талантливые и гениальные люди… Первым заговорил Лист. Он стал рекомендовать Глинку русским. Какой срам и стыд! Но тогдашние русские этого не понимали. Они как осовелые сидели в итальянской опере и только похлопывали глазами. Но Лист глубоко понимал, что за талант Глинка, как он силен и нов, как оригинален. Он много играл „Руслана“ прямо по оркестровой, страшно сложной партитуре… он восторгался им, и даже тотчас переложил одно из капитальнейших созданий этой оперы — фантастически-восточный марш Черномора. „Лист в 1843 году слышал мою оперу. Он верно чувствовал все замечательные места“, говорил Глинка в „Записках“. Мог ли он сказать тогда эти слова про кого-нибудь из русских?» ^[298]

В ночь на 1 мая (19 апреля) карета Листа выехала из Петербурга по направлению к Москве, где он намеревался задержаться подольше. В Первопрестольную он прибыл вечером 4 мая (22 апреля) и остановился в гостинице «Дрезден» ^[299] на Тверской площади. Первый публичный концерт прошел 7 мая (25 апреля) в здании Большого театра с ошеломительным успехом. В Москве Лист словно взял реванш за холодность Петербурга. Посыпались приглашения в частные дома и на приемы.

На приеме, данном в честь Листа 8 мая (26 апреля) в Немецком доме, он впервые услышал знаменитый цыганский хор Ильи Соколова ^[300], которым в свое время восхищался А. С. Пушкин. У Листа было особое отношение к цыганской музыке: он считал ее народной музыкой своей родины. И хотя хор Ильи Соколова пел исключительно русские песни, но своеобразная манера исполнения заворожила Листа. Впоследствии он говорил, что цыган нужно слушать, за исключением Венгрии, только в Москве, и не упускал случая «поехать к цыганам».

Публичные концерты Листа прошли 9 мая (27 апреля), 11 мая (29 апреля), 14 (2), 16 (4), 21 (9), 24 (12) и 28 (16) мая ^[301].

Шестнадцатого мая Лист играл на органе в лютеранском соборе Святых Апостолов Петра и Павла в Старосадском переулке. Отзывы современников об этом концерте, в отличие от остальных выступлений Листа, неоднозначны: многие слушатели (в частности, московский почт-директор Александр Яковлевич Булгаков) сочли, что органист он весьма посредственный, что не мешало им оценить благородство музыканта. Булгаков вспоминал: «…за билет для впуска в кирху платили по 10 руб., а роздано их было 1000, то и собрано было около 10 000 рублей в пользу бедных сирот, коих призревает Лютеранская церковь. <…> Весьма утешительно видеть, когда к дарованию гениальному присовокупляется еще душевная доброта. Не один артист еще не давал стольких доказательств своей щедрости и добродетели. Он всюду ссыпает обеими руками то, что обеими руками наживает. Благородные сии чувства выказываются беспрестанно в разговорах Листа, но скромно, без всякого чванства» ^[302].

Думается, следовало бы гораздо больше внимания уделять как раз этой стороне натуры Листа, нежели многочисленным сплетням, сопровождавшим его русские гастроли. Экзальтированные петербургские и московские барышни сообщали друг другу о «сердце, разбитом красавцем-пианистом»; мужская половина населения судачила о ночных кутежах у цыган и подсчитывала количество вина, выпитого иностранной знаменитостью.

Насчет якобы имевших место любовных похождений Листа можно утверждать: столичные красавицы выдавали желаемое за действительное; они пали жертвой той же «листомании», что и их европейские товарки. Их чувства имели ту же природу, что и «влюбленности» современных фанаток в своих кумиров. Лист всегда отличался галантностью, а его яркая внешность, природное обаяние и гениальный дар довершали образ «сказочного принца». Но любезность по отношению ко всем — защитная маска публичной фигуры, как бы сказали сегодня, стереотип поведения «звезды». По своему положению знаменитости Лист вынужден был быть приятным для всех — отпускать комплименты женщинам и поддерживать застольные беседы с мужчинами. А в том, что отсутствие у него высокомерия трактовалось как панибратство, его вины не было.

Гораздо важнее свидетельства современников о творческом росте Листа. И если русские, по словам Стасова, не сумели оценить гений Глинки, то таланту иностранного артиста дали очень глубокий анализ, причем не только музыканты. Одним из таких тонких ценителей был историк литературы, критик и публицист Степан Петрович Шевырев (1806–1864). Он отмечал: «В 1839 году, в Риме, я слышал в первый раз игру Листа. С тех пор прошло не так много времени, и если бы я не видел в лицо того же самого художника, то никак бы не мог поверить, что играет тот же Лист, которого слышал я назад тому четыре года. Так изменился он, так неизмеримо вырос в это время… Тогда, в поре кипенья неустоявшихся еще сил, он предавался каким-то неистовым порывам игры необузданной. Его инструмент и всё его окружавшее бывало нередко жертвою его музыкальных припадков. В парижских журналах, когда описывали его концерты, встречались подобные фразы: „четыре рояли были побиты неистовою игрою Листа“. Иные сравнивали его с Кассандрою, одержимою духом видений; другие с беснующимся; третьи просто с демоном, который выражает свои мучения на фортепиано и убивает свой инструмент в порывах ярости. С тех пор сделалось общим местом находить в игре Листа что-то демоническое, чего не было и тогда… но что уж вовсе нейдет к современному Листу, который явился к нам в самой цветущей поре своего развития, во всей стройности сил возмужавшего гения… Не скрою, что сначала я слушал его здесь с предубеждением, составленным в Риме, но скоро он овладел мною, и с третьей пьесы я уже испытывал на себе всю власть и силу его волшебных звуков» ^[303].