Гарь - Глеб Пакулов Страница 56

Разбирая сундуки и коробья, наткнулась Марковна в одном из них на дорогое облачение священническое: кроме ряс, епитрахилей, подрясников и другой нужной для богослужения одежды и утвари, обрела составной посох из дорогого дерева со вставками перламутровыми, с окольцовками серебряными, а навершие — яблоко гладкое вызолоченное. И грамотку ко всему добру царевнами Ириной да Татьяной Михайловными приложенную прочла, дескать Господу служить в любой сторонушке способно, а тебе желаем быть епископом, молись о нас, а мы всей семьёй царской за тебя молимся и благословения твово во всяк день ждём.

Этот свёрток, вспомнила Марковна, передали брат с сестрой Ртищевы, да и ещё что-то сунули. Стала шарить меж платьев, душегрей, рубах и выудила со дна сундучного утрясённый долгой дорогой кошелёк ладненький, атласный, туго набитый деньгами. Подержала на ладони — тяжёлый, руку гнёт книзу. Развязала шнурок, а там тож грамотка-столбец, исписанный мелкими буковками: слёзно просят Ртищевы принять вспомощение и простить если что не так было. И кланяются земно и ждут за себя пред Господом молитв Аввакумовых.

Стояла Марковна на коленях перед образами, молилась истово о здравии телесном и душевном добрых человеков, так отепливших изгнанников сердечной заботушкой в стране дальней, стылой. И ребятишки, ввалясь с улицы в облаке пара, разрумяненные морозцем, гомотные, тут вмиг притихли, попадали вкруг мамки на пол и начали бить поклоны, позыркивая весёлыми глазёнками на груды наваленного добра, на дивный посох, наособицу приставленный к столу.

Так и застал их вернувшийся с утренней службы Аввакум, помог упрятать добро в сундуки, повертел в руках посох, улыбнулся, глядя на Марковну. И она улыбалась милой затее царевен.

В день недельный после обедни пришёл Аввакум в хоромину архиепископа. Чернобородый, лет под пятьдесят, статный, Симеон встретил его по-домашнему — простоволос, в подряснике, пышная грива до плеч, на ногах лёгкие оленьи чулки. Обнял, помог разболочься, под руку увёл к себе в кабинет, усадил за стол, сам сел напротив.

— Осваиваешься помаленьку? — спросил. — Как тут у нас после Москвы? Тихо?

— Позволь, владыка, наперёд узнать кое о чём? — попросил Аввакум, глядя под ноги на лужицу подтаявшего с сапог снега. «Ведь обстукал их, обмёл голиком на крыльце, а всё ж натащил мокроты под каблуками», — подумал с досадой и подобрал ноги под лавку. Симеон заметил его смущение.

— Пустое дело, подотрут, — успокоил протопопа. — У нас сапоги в эту пору не носят. Вот ичиги сохатинные под чулок олений — это да: пришёл с мороза, сбросил, а в этих чулках, — приподнял ногу, — легко и тепло, шоркай себе по дому. Тунгусы местные их шьют. Нынче же тебе пришлю.

— Порадуй, владыка, а то ноги за тыщу вёрст ой как набил да ознобил.

— Сподобим… Сказывай, с чем пришёл?

— Сошёлся я тут носом к носу со знакомцем… Струной. Был у меня под началом в Юрьевце-Повольском. Дьяконил. Всяко-то шалил, занудь-человече. Он-то по какой нуже сюда залетел? В место, воистину, тихое, — спросил, недоумевая, а за ответом даже подвинулся к Симеону.

— По особой! — архиепископ прихлопнул ладонью по столешнице. — С патриаршим указом прибыл в Тобольскую епархию быть дьяком архиепископова двора. Мнится — подслухом. Уж больно настырен и блудоглаз. На свои посланьица в Москву личную печать прикладывает. Что пишет туда мне невестно, да и что писать? Мирно у нас, токмо с тунгусишками да вогулами воюем маненько, приобщая их к вере Христовой.

— Выходит, при власти Струна Ивашка?

— Тёмной человек. С Большим воеводой Хилковым дерзит, — Симеон оправил рукав подрясника, подвернул, будто готовился к драке кулачной. — Да не один явился. С ним прибыл приказной патриаршего двора Чертков Григорий. Их не прознаешь, какая они сила, то ли священническая, то ли светская, все щели вынюхивают, норки раздувают. Живут наособицу. Им и воеводы наши не указ. Чуть что — трясут повелительными грамотами великих государей. Особо этот Ивашка Струна вертун, скользкой человек. Чертков, тот незаметнее.

Помрачнел, задумался Аввакум, свалил и сжал меж колен затяжелевшие руки. Припомнил Струну в ватаге разбойной, как он с дружком Силой греховодили, в церквах мятежом мели, да без устали скребли перьями на память патриарху мысленные блудни.

— Разумею — нет на них управы?

— Не вижу, — развёл руками Симеон. — Один вор да другой вор — вот уж и собор… Их не замай, патриаршьи доверенные людишки.

— Ну и ловок Струна! — повертел головой Аввакум. — В столь малое время и в Москву успел проскочить, и Никону красно показаться. А он таких привечает. Доброе священство с мест посрывал, расстриг, да по монастырям и тюрьмам рассовал. Теперь своё воинство антихристово собрал, из этаких-то новобестий, чтоб шныряли где ни есть да чужой кровушкой кормились. Ты вот что скажи мне, владыка, случаем «Память» Никонову о троеперстии тебе этот шиш сатанинин не привёз?

— Привёз, — приподнял и обронил руку Симеон, тёмно глядя из-под нависших бровей на протопопа. — У меня полёживат. Обез-движно. Не верю я новоизмышлению бумажному. Вот поеду весной в Москву на Собор, там пусть в глаза скажут, чем нам отныне жить. А пока бысть у нас во всём по-старому. Москва, она далече.

— Дак шпыни эти… Неужто не клепают на тебя патриарху?

— Воеводы со мной дружны, а ямская да ясачная гоньба через них идёт. Не пропускают.

— Добро так-то, а как откроется?

— Вот ты не убоялся за правду на муки пойти. Не один ты такой.

— Не один! — оживился Аввакум, будто стряхнул с плеч гнущую долу тяжесть, чая оттеплевшим сердцем подпору в Симеоне.

Долго тянулась буранная зима. В иные клящие дни птицы на лету окочуривались, падали на землю ледяными комочками. Носа из дому и то высунуть боязно, стынь звонкая и безветрие, мороз с треском и гулом раскалывал дерева, дымы над трубами стояли белые, не шелохаясь, словно воткнутые в них высокие свечи. Редко и по великой нужде выползали на волю угрюмые тобольцы, одни ребятишки, укутанные в меха, назло стуже с визгами и хохотом катили с горок на санках. И не доревёшься до них, как с ума посходят. Летят с горок, кувыркаются, то губы расквасят, то носы закостенеют, а им хоть бы что. Как-то влетел в дом Прокопка, хлопает ресницами, опушёнными инеем, а рот прикрывает рукавицей-шубёнкой, мычит, а сказать ничего не может. Отняли шубёнку, а к языку и губам, видят, — оковка железная приварилась. У кузни, шалуя, лизнул сосульку, а она, железка, только сверху от стужи ледком прикрылась. Марковна сдёрнула с головы непутя малахай, а самого с железкой той в лохань мордахой макнула. Отвалилась железка-окалина, стала черной, а язык супротив того побелел, волдырём вздулся, в рот не упрячешь. Трои дни краем губ водицу, как курица, вглатывал. Марковна жалела, кудахтала над мальчонкой, а Аввакум взлохматил ему волосёнки пятернёй, спросил:

— Скусно, сынок? — улыбнулся, подмигнул. — А то давай ещё вдвоём.

— Не-е! — замотал патлами Прокопка и зарылся в батькину подмышку. — Тебе, знашь, как немочно будет?