Древний Рим: мечта о золотом веке - Юрий Чернышов Страница 55

Народная утопия, перевернутая с ног на голову, стала сначала «официальной утопией», а затем — и «осуществленной утопией», вырождающейся в апологетику. Таким образом, создавалась ситуация кризиса подлинной утопии, поскольку для такой утопии обязательным условием является противопоставление идеала существующей действительности. Этот «кризис утопии», наступивший после падения Республики и установления Империи, возможно, в какой-то мере может считаться отдаленным прообразом той ситуации, которая, по мнению многих исследователей, сложилась спустя два тысячелетия в современном для нас мире.

Известный специалист по утопиям В. А. Чаликова справедливо отмечала: «Появляясь в эпохи, предшествующие глубоким социальным потрясениям, утопии в период относительной социальной и политической стабильности превращаются в апологетические идеологии. Постепенно и незаметно для их авторов мечта об идеале сменяется идеализацией достигнутого». Такая подмена смыслов приводит, как правило, к резкому разочарованию в утопии даже тех, кому пришлось быть участниками утопических экспериментов. И поскольку именно XX век стал свидетелем краха грандиозных экспериментов по осуществлению утопий на практике, современное человечество, по мнению некоторых ученых, уже получило бессрочную прививку от «утопических болезней» и никогда больше не даст увлечь себя теориями о путях построения общества с молочными реками и кисельными берегами.

На наш взгляд, в чем-то похожая историческая ситуация двухтысячелетней давности может служить примером, предостерегающим от слишком поспешных выводов. Провозглашенное тогда осуществление всех мечтаний отнюдь не стало концом утопии как таковой. Оно стало лишь тем переломным моментом, когда подлинной утопии пришлось возродиться заново, очиститься от политических спекуляций и снова стать зеркалом неудовлетворенных социальных мечтаний.

Утопия, словно Феникс, возродилась из пепла, причем это возрождение произошло уже на качественно новом уровне.

Важнейшим конечным итогом развития утопических концепций стала раннехристианская идея грядущего тысячелетнего царства. Христианство, провозгласившее равенство всех людей перед Богом, отвергнувшее не только национальные, но и социальные барьеры, впервые в истории античной мысли последовательно перенесло утопию не в прошлое, не в настоящее, а в будущее, в конечный пункт линейного развития человеческой истории.

При этом новая религия, подобно официальной пропаганде, тоже несла в себе элемент «осуществленной утопии» — но такой, которая была противопоставлена официальному «золотому веку». Считая этот век «веком Сатаны», христиане пытались на практике, в собственном образе жизни, воплотить принципы той новой морали, которые, по их убеждению, делали их достойными грядущего царства Божьего.

Таким образом, утопия тогда не только не погибла, но и, пережив кризис, совершила величайший прорыв в своем развитии. С учетом этого исторического опыта можно сказать, что было бы настоящей утопией говорить сейчас о приближающемся «конце утопии». Кризис утопии не есть ее смерть, и в новых условиях утопизм лишь принимает новые формы: идеализация настоящего переходит в идеализацию прошлого, негативное восприятие действительности сочетается с поиском новых «национальных» идеалов и т.д. При этом утопия, как и многие столетия назад, продолжает быть для одних людей избавительной надеждой, а для других — оружием в политической борьбе и средством достижения своекорыстных целей.

Утопия живет и развивается по не зависящим от нашего желания законам, и поэтому было бы целесообразнее не «отпевать», а изучать ее, чтобы по возможности не только избегать действия заложенных в ней разрушительных потенций, но и обращать во благо ее позитивные функции.

Утописты всех времен и народов, несмотря на существующие между ними различия, имели и имеют много сходного в самом стиле мышления, в самих способах обоснования своих идеалов. Утопическое сознание закономерно появляется на определенной ступени развития человеческого общества и исторически следует за мифологическим сознанием.

Утопия занимает как бы промежуточное положение между мифом и наукой, включая в себя их элементы и придавая им новое, присущее только ей звучание. Особенно важен тот факт, что утопия по своему происхождению и ряду функций множеством нитей связана с мифом.

В первой части книги было показано, как процессы переосмысления мифов о «жизни при Кроносе» и о «Сатурновом царстве» способствовали возникновению и развитию под мифологической «оболочкой» различных концепций с утопическим содержанием. Теперь можно констатировать, что в эпоху Империи с распространением разнообразных политико-исторических интерпретаций мифа, основанных не на понятии «род», а на понятии «век», данные процессы приходят к логическому завершению. От мифа, по сути, остается только символ счастливой эпохи, яркий образ, с помощью которого получают выражение теории самого различного содержания.

Миф о «золотом веке» стал исходным пунктом и концентрированным выражением античной утопии. Именно в нем нашли отражение наиболее универсальные, «общечеловеческие» запросы, и именно он, связанный своими корнями с древнейшими фольклорными мотивами, в яркой и образной форме давал общепонятное и общеприемлемое представление о блаженной, «райской» эпохе.

Отсутствие поначалу детализированных описаний способствовало сохранению привлекательности этого образа для самых широких слоев населения. Впоследствии же, по мере конкретизации и наполнения различных трактовок мифа «идеологическим» содержанием, на этой основе появилось множество разнообразных утопических концепций, общим для которых нередко оставалось лишь использование ими «оболочки» одного и того же популярного мифа.

Учитывая это, не стоит пытаться давать обобщающие определения всех связанных с мифом идей как «коммунистических», «социалистических», «эгалитарных», «анархических» или каких-либо еще. Некоторые элементы этих направлений общественной мысли можно обнаружить в античных описаниях «золотого века», однако все эти элементы, если их произвольно вырвать из контекста античных реалий, тут же теряют первоначально вложенный в них смысл, приобретают несвойственное им современное звучание. Овидий, например, при таком подходе может показаться ревностным «коммунистом», Сенека — не менее ревностным «анархистом», хотя и тот и другой использовали утопические идеи скорее лишь как удобный материал для обличительных проповедей против «упадка нравов» в современном им Риме.

Иногда говорят о том, что римляне придавали своим описаниям «золотого века» более явный, чем у греков, «коммунистический» акцент. В какой-то мере с этим можно согласиться, однако главное объяснение такой особенности следует искать в самой специфике римского общества. Дело в том, что в римской гражданской общине особенно важная роль принадлежала общинным традициям и общественной собственности (в частности, на «общественную землю»). Стремительное размывание этих патриархальных основ в конце Республики — начале Империи не могло не вызвать общественной реакции, выразившейся в идеализации любых проявлений коллективизма, в резком осуждении имущественной дифференциации, накопительства, роскоши, индивидуализма и «упадка нравов».