Царь Федор Иванович - Дмитрий Володихин Страница 55

Сами шведы рассматривали новый раунд «натиска на восток» как нечто естественное. Иными словами, его начало являлось для Шведской короны делом времени. Россия показала при Иване IV слабость. Следовательно, ее северо-западные области также выглядели как желанный приз. Русско-шведский рубеж, говоря языком современной политики, стал ареной провокаций и взаимных обид. Он жил в преддверии нового большого военного противоборства. Не успели отгреметь битвы Ливонской войны, как российское правительство распорядилось срочно укреплять приграничные населенные пункты.

Но одно дело — ведение войны со Шведской короной, и совсем другое — личное участие государя Московского в боевых действиях. Можно, конечно, предположить, что Федора Ивановича склонил к этому Борис Годунов. Рассчитывая поднять боевой дух армии, он желал видеть самого царя в ее рядах. Ратники, очевидно, захотят заслужить благосклонное внимание монарха, да и важность всего предприятия «воинские люди» поймут гораздо лучше, увидев, что сам государь идет с ними на «свейских немцев». Исаак Масса прямо пишет: Борис Федорович «…настойчиво уговаривал царя отправиться с войском к Нарве для отвоевания Ливонии… он стоял крепко и добился того, что царь согласился и даже сам выступил в поход». Но это известие изобилует неточностями — в численности войск, порядке и хронологии происходивших событий, мотивах начала боевых действий. Следовательно, и прочие факты, здесь же изложенные Исааком Массой, должны ставиться под сомнение.

Возможно, решающую роль сыграло событие, ничтожное по количеству участников, но больно уколовшее и Русскую церковь, и русского государя. Известно, что примерно в это время подданные шведского короля напали на Печенгский монастырь — самую северную обитель Православного мира, основанную за полстолетия до того святым Трифоном. Источники не сообщают точной даты нападения, более того, по разным свидетельствам драму в Печенгском монастыре можно отнести и к 1589-му, и к 1590 году. Но разные летописные известия сходны в одном: враг учинил над иноками невиданное, ни с чем не соразмерное зверство. Новый летописец сообщает: «Немцы… монастырь разориша и церкви Божие пожгоша и игумена и братию побиша и казну монастырскую поимаша». Но вот одна важная деталь: автор Соловецкого летописца (а Соловки были прочно связаны с Печенгой, да и находились к ней ближе иных обителей) дает свидетельство, говорящее о более близком знакомстве с событиями печенгского погрома: «Божьим изволением, грех ради наших, приходили немецкие люди в Печенской монастырь войною, Божье милосердье церкви и монастырь пожгли и игумена Гурья и братью и слуг побили, казну монастырскую взяли, и стояли в Печенге 10 дней». Итак, на Соловках в деталях представляли себе, что там произошло, а значит, и когда произошло. Событие можно датировать по косвенным признакам, содержащимся в летописном тексте. Во-первых, следующее известие начинается со слов: «Того же, [70]98-го году, июля в…» 7098 год от Сотворения мира начинался 1 сентября 1589 года от Рождества Христова и заканчивался 31 августа 1590 года. Следовательно, Пе-ченгу громили до июля 1590 года. Во-вторых, чуть выше говорится, что после разорения обители нападающие «ис Печенги пришли в Колу-волость под Кольский острог того же декабря месяца (курсив мой. — Д. В.) за два дни до Рождества Христова и к острогу приступали». Значит, сожжение храмов и уничтожение братии монашеской произошло в самом начале декабря 1589 года. Эту страшную весть могли донести до российской столицы весьма быстро — благодаря отлично налаженной ямской службе. Конечно, она не избегла царских ушей.

Как должен был относиться к ней Федор Иванович, великий миролюбец?

Прежде всего, как государь православного народа. Он должен был мыслить себя и мыслил себя как первый защитник веры в стране. Экономические потребности России, политические интересы ее правящего класса, наконец, личные приоритеты монарха с этой точки зрения отступали на второй план. Если где-то, пусть и на полуночной окраине державы, враг разгромил монастырь и перебил монахов, значит, нанести ответный удар должен сам государь. Это главное дело для него. Можно предусмотреть множество компромиссных комбинаций, избавляющих страну от необходимости вести боевые действия. Можно отыскать искусных полководцев, способных провести успешную кампанию. Но лишь тогда, когда вражеский удар не затрагивает Церковь. В противном случае православный монарх обязан лично принять меры — такие, чтобы потом ни у кого не появлялось желания тронуть другую обитель. Хочет государь или не хочет браться за военные труды, а общественный идеал того времени требует от него вооружиться мечом и вдеть ногу в стремя.

Иначе говоря, Федор Иванович мог бы и не отправляться в поход, не прислушиваться к просьбам Годунова, но нападение шведов на Печенгский монастырь внушило ему потребность лично возглавить русское наступление против них. Тут не в политике дело, а в вере.

Кроме того, Федор Иванович относился к ливонской проблеме как сын своего отца. Пусть и непохожий на него обликом и нравом, а все-таки унаследовавший кое-что от воинственного родителя. На протяжении всего своего царствования блаженный государь искупал миролюбием своим, молитвенностью, милосердием те свирепства, которые когда-то совершил отец. Но некоторые проблемы не получалось решить одним лишь добронравием. И одной из них стала шведская оккупация русских земель на северной Новгородчине. Федор Иванович отлично знал, как дорого стоила России вооруженная борьба за Ливонию. И он мог воспринимать поражение в этом великом противостоянии как семейное дело. Отец недоделал — так неужели сыну уместно отступаться?

Итак, государь Федор Иванович отправился на войну как главный защитник веры во всей России и как сын человека, пытавшегося на протяжении двадцати пяти лет решить ливонскую партию в пользу Москвы. Что тут сыграло решающую роль? Первое или второе? Трудно сказать. Думается, сильная вера Федора Ивановича и его близость к Церкви позволяют предпочесть именно первое.

* * *

…Осень 1589 года затянулась. Долго лили холодные дожди; первый робкий снег растаял; деревья зябко поводили ветвями, подчиняясь гнетущей силе сырого ветра; на реках все никак не начинался ледостав.

Наконец выдался тихий безветренный день. С неба посыпалась белая ледяная крошка, скоро сменившаяся пухом, густым, добрым, изобильным. Солнце вышло в зенит, подобно маленькому оловянному шарику, и высокое светлое небо, шитое серебром, дохнуло на землю первым крепким морозцем. Речные потоки быстро оделись в непробиваемые латы.

Встал Филиппов пост.

Государыня царица Ирина Федоровна щедро целовала своего мужа и возлюбленного, государя Федора Ивановича, вкладывая в поцелуи всю страсть свою, всю тоску. Ведь он… такой добрый… такой невоенный… такой неприспособленный к дальним походам человек… Пропадет.

А муж, расставаясь с супругой, был спокоен и уповал на Бога. Он шел ныне на правое дело, и, значит, Царь Небесный даст помощи царю земному. Сколько раз, бывало, глядели в спину стрелецким сотням, уходящим на войну, двое мальчишек — Федя и Ваня — двое сыновей царя Ивана. Сколько раз прощались они с отцом! То с победой возвращался родитель, то в ужасе скакал через весь город, отдавая последние приказы воеводам, веля семье спешно сбираться для стремительного отступления на полночь. Теперь пришло время сыну его пить смертную чашу, играть с врагом лютой игрою.