Нюрнбергский процесс глазами психолога - Густав Марк Гилберт Страница 55

— Неужели вы действительно предприняли все, что в ваших силах? Вы что же, взбунтовались? Попытались убить его? Или подали в отставку? Все ваши действия можно было бы оправдать, если бы вы действительно предприняли хоть одну попытку предотвратить катастрофу.

— Ладно, предположим, я бы решил уйти со своего поста — решился на нечто такое, что абсолютно несовместимо ни с честью офицера, ни с любовью к фатерланду. Предположим, я бы даже ушел. Вы думаете, это бы что-то могло изменить? Ничего подобного! Тогда министром авиации стал бы Кессельринг, Мильх, или Боденшатц, или кто-нибудь еще, и все бы разыгрывалось по тому же сценарию. Или вообразим себе, что он отдает приказ, а я его не выполняю. Вы думаете, что кто-нибудь подчинился бы мне? Прислушался ко мне? Да Гитлеру не было бы нужды даже расстреливать меня. Он просто сказал бы: «Бедняга Геринг, вы его не слушайте, у него с головой не в порядке». Неужели вы этого не понимаете? Такие вещи были невозможны в принципе.

Я ответил, что в таком случае все прекрасно, и он может занять любую позицию перед судьями, но ведь и у остальных ничуть не меньше прав защищать себя так, как они сочтут необходимым. И тут Геринга занесло — снова из него так и прыскал героизм.

— Знаете, не следует переоценивать значение человеческой жизни, мой дорогой профессор. Рано или поздно все мы умрем. И если мне предоставляется возможность избрать смерть мученика, тем лучше. Вы думаете, всем открывается подобная возможность? То, что существует перспектива того, что мои кости уложат для погребения в мраморный гроб, поверьте, это уже намного больше, чем может рассчитывать большинство смертных.

Разумеется, дело не столько в том, что это непременно будут мои личные косточки. Это как с Наполеоном или Фридрихом Великим… Сколько раз французы подвергали разграблению места их захоронения! Или взять, к примеру, щепки от Креста Господня. Я всегда говорил, что если бы собрать все щепки от Креста Господня, то можно было бы возвести целый лес таких крестов, ха-ха-ха! Нет, пусть это будут и не мои личные кости — а сама идея.

Камера Гесса. Гесс продолжает жаловаться на желудочные колики и на то, что охрана у дверей камеры мешает ему заснуть. Правда, он не знает, умышленно ли ему мешают спать. (Гесс запнулся на слове «умышленно», будто из боязни, что снова вылезут наружу его параноидальные идеи касательно намеренно дурного с ним обращения.) Он, по его словам, не уверен, исходит ли это от самого полковника, или же от кого-нибудь рангом повыше. Желудочные колики и бессонница донимают его так, что он не может сосредоточиться. Гесс заявил, что вопрос о защите не слишком занимает его, но так как он готовит текст своего последнего слова, то это требует сосредоточенности. Я полюбопытствовал, не рассматривает ли он это как помехи, чинимые подготовке им своей защиты.

— Вероятно, противная сторона считает необходимым чинить подобные препятствия с целью повлиять на мою способность сосредоточиться. Никаких иных причин я не вижу.

Это было произнесено в его обычном, апатично-серьезном тоне и сопровождалось едва заметной жестикуляцией и пожатием плеч, чтобы не показаться собеседнику излишне категоричным в своих суждениях. Так что пока с чувством реальности Гесса все было в порядке.

Я стал расспрашивать его об Олендорфе, Бах-Зелевски, Лахузене — о свидетелях, чьи выступления на суде были еще свежи в памяти обвиняемых и которые открыто заявляли о нацистской программе геноцида. Гесс попытался вспомнить о них, но чувствовалось, что перечисленные мною фамилии мало что могут сказать ему, по-видимому, он вообще путался в событиях, связанных с процессом. Он вспомнил советский документальный фильм, виденный им три дня назад, а вот об аналогичном американском фильме, показанном три месяца назад, имел лишь отрывочные воспоминания. Он в целом помнил Паулюса, дававшего показания две недели назад. Я снова задал Гессу вопрос о том, сколько уже продлился процесс, он до сих пор был уверен, что процесс продолжается уже 6 месяцев. Я возразил ему, указав на то, что первое заседание трибунала состоялось 20 ноября, после чего он прикинул, что с тех пор миновало четыре месяца (хотя в действительности всего три).

Если суммировать нынешнее состояние его памяти, то его можно охарактеризовать так: относительно неплохое запоминание событий одно-двухнедельной давности, но значительное помутнение памяти даже при попытке вспомнить о значительных и ярких событиях двухмесячной давности и более ранних.

В конце нашей беседы Гесс вновь пожаловался на желудочные колики и постоянные помехи сну в ночное время.

— Я не могу понять, какой смысл может иметь поднимаемый по ночам шум, разве что лишь для того, чтобы помешать мне сосредоточиться. Другого быть не может!

Я пообещал ему, что займусь этим вопросом.

27 февраля. Свидетели уничтожения

Утреннее заседание.

Оставшийся в живых житель г. Вильнюса, по национальности еврей, рассказал о том, как в городе Вильнюсе личным составом зондеркоманды ^[17] СС было зверски умерщвлено около 80 000 евреев, в том числе грудных младенцев, включая и ребенка самого потерпевшего. Затем полковник Смирнов продолжил доклад о проводимых в концентрационных лагерях экспериментах над заключенными, о массовых убийствах больных в госпиталях.

Были заслушаны свидетельские показания одной женщины, бывшей заключенной лагеря Освенцим Северины Шмаглевской, рассказавшей о жестоком обращении с женщинами и детьми. Появившихся на свет в лагере детей немедленно отнимали у матерей, и те их больше никогда не видели. Свидетельница обратилась с горестным вопросом к залу: «От имени всех женщин Европы, ставших матерями в концентрационных лагерях, я спрашиваю у немецких матерей: «Где сейчас наши дети?»

При этих словах некоторым из адвокатов пришлось закусить губу. Свидетельница рассказала о чудовищных фактах того, как в 1944 году еврейских детей живьем бросали в печи крематория. При этих словах свидетельницы большинство обвиняемых опустили голову. Функ демонстративно повернулся спиной к Штрейхеру и продолжал сидеть, обессиленно откинувшись на спинку стула; Розенберг беспокойно ерзал на своем месте. Геринг и с этой проблемой справился в своей обычной манере — снял наушники. Гесс выступление свидетельницы не слушал.

Обеденный перерыв. В конце утреннего заседания перед обедом адвокат Дёница обратился к своему клиенту с вопросом:

— Так что же, никто и ничего не знал о том, что происходило? — В ответ Дёниц лишь покачал головой и грустно пожал плечами.

Обернувшись, Геринг бросил через плечо:

— Разумеется, никто! Вы же знаете, как это бывает даже в самом обычном батальоне — командиру батальона неизвестно, что творится на фронте. Чем выше ранг, тем меньше вам известно из того, что творится.

Мне даже трудно было вообразить более убедительного аргумента, который говорил против военной иерархии. Обратившись к извращенной логике милитариста, Геринг нисколько не сомневался, что дает наиболее понятное объяснение.