Ванька Каин - Анатолий Рогов Страница 53

И всё это при полной поддержке царя, правительства и, конечно же, православных греческих и восточных патриархов и митрополитов, которых Никон призывал в Москву в свои союзники чуть ли не по два раза в год и, по существу, содержал их, ибо большинство этих епархий находились тогда под турецким владычеством, были крайне стеснены в самом своём существовании, конечно же, крайне бедны, и если бы не «милостыни» Москвы, какие-то из них, может быть, вообще не выжили.

«Как же можно менять? Зачем? Менять родное, кровное, чем жили, что впитывали с молоком матерей?» — спрашивали все думающие люди, священники и прежде всего многознающие учёные, бывшие справщики книг — Вонифатьев, Аввакум, Неронов, Фёдор, епископ Коломенский Павел, многие другие.

Спрашивали у Никона, у царя, у всех причастных к этой дикой ломке. Протестовали, спорили, обличали, писали царю гневные челобитья и письма-сказки в народ.

Многие священники отказывались служить по-новому. Целые епархии отказывались подчиняться Никону. И знаменитый Соловецкий монастырь отказался, отписал об этом царю, предупредив, что будет отстаивать свою правоту даже оружием. А все присланные туда новые богослужебные книги были снесены в глубокий каменный подвал и заперты, чтобы и духу их никто не слышал.

И простые прихожане по всей земле русской всё чаще и чаще отказывались ходить в храмы, служившие по-новому. Случалось даже, захватывали такие храмы, прогоняли попов-никониан, выбрасывали его книги, а всё остальное тщательно омывали-отмывали от латинской скверны и устраивали службы по-старому.

Вся Русь, все русские были тогда втянуты в эту великую религиозную схватку своего с чужим. И сколько именно было втянуто — поди теперь дознайся! Ясно лишь, что все до единого должны были решать каждый для себя: с кем он и за что? или вообще ни за что и ни с кем — как велят, так и... То есть тогда все жили духовной жизнью самого высочайшего накала. И не год, не три, а десятилетия, отзвуки которых не затухали потом века. И схватки религиозные, конечно же, как всегда в таких случаях, оборачивались, перерастали, смыкались с выступлениями, с борьбой народа против всех неправд, утеснений, грабежей и гнёта власть имущих.

Ибо это ведь именно он, душевный, умный царь Алексей Михайлович Тишайший окончательно закабалил крепостных-то, лишил их последних человеческих прав. Это при нём на тягловые податные сословия обрушивались всё новые и новые дикие поборы. Это при нём вместо серебряных денег стали чеканить медные, на чём жульё, в том числе ближайшие родственники царя, наживали несметные богатства, разоряя народ вконец, и он поднял медный бунт, и бунтовщики, налетевшие в Коломенское, даже потрясли за грудки царя, требуя от него ответов. Это при нём по Руси прокатилась жуткая моровая язва. Это он запретил скоморохов, которых на Руси так любили, и лишил народ его музыки, повелев, «где объявятся домры и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие гудебные бесовские сосуды — то всё выимать и, изломав те бесовские игры, велеть жечь». В Москве отнятые инструменты жгли возами, возами же везли их к Москве-реке и топили в воде. Это при нём велась тяжелейшая война с Польшей. Это при нём на Дону объявился Степан Разин и сказал казакам и беглой голытьбе, среди которой уже было очень много раскольников: «Я пришёл дать вам волю!»

И это он же, Алексей Михайлович, вместе с Никоном и боярским правительством в ответ на все протесты по вере, по таинствам и обрядам и на все выступления против насилий и ограблений лишь ужесточали и ужесточали жестокости.

Из участников медного бунта семь тысяч были казнены смертью, ещё пятнадцать тысяч наказаны кто отсечением рук, кто ног, кто сослан, у многих отобрано всё имущество.

Главой раскола стал Аввакум Петров.

Родом он с Нижегородчины, из села Григорова. Отец его Пётр был попом и горьким пьяницей, а мать — добрейшей души страдалица Мария. В восемнадцать лет Аввакума женили на четырнадцатилетней сироте Настасье Марковне — единственной настоящей радости и счастье в его жизни, главной опоре во всём до самого последнего дня. В двадцать с небольшим поставлен в попы и сразу же стал звать своих прихожан к жизни действительно христианской: без неправд, подлостей, воровства, пьянства, ненависти, блуда. Обличал, ругал многих люто прямо в глаза, стыдил на чём свет стоит, ибо нрав имел от рождения неистовый, а душу, несмотря на поповскую рясу и бороду, совершенно детскую — прозрачную, распахнутую настежь и воистину страдающую от всякого зла, грязи и мерзостей. И сам жил только так, как хотел, чтобы жили все — действительно по-христиански. Дело дошло до того, что часть паствы даже била его — в основном обличаемые, конечно! — и изгнала из прихода. Пришлось «сволочиться», как он говорил, к Москве в поисках места, то бишь хлеба насущного. Там, поражая всех своим характером и поведением, своим умом и знаниями, быстро вошёл в духовную верхушку, познакомился с царём, со многими знатными, был назначен справщиком книг, поставлен протопопом в Юрьевец-Повольский. Но материально Авва кум как жил, так и жил — бессребреником был полнейшим. И Настасья Марковна такая же. А семья росла ежегодно. И с ними ещё всегда жили разные несчастные, совсем обиженные судьбой, увечные, юродивые. Был однажды даже буйнопомешанный, которого держали прикованным цепью к стене. Из таких Аввакум изгонял бесов. Взаправду изгонял: из кого словами, кого просто обнимал, ласкал, гладил, подолгу глядя в глаза, они что-то ему нашёптывали, и все, все до единого успокаивались, облегчались, и слушались его беспрекословно, и любили как дети, и потом всегда готовы были за него хоть в огонь.

Его сослали с семьёй в Сибирь, в которой в страшных лишениях и надругательствах он провёл десять лет. Потом возвратили в Москву и всячески улещивали, одаривали, оказывали почести, даже прямо сказали:

— Уймись — получишь любое место, даже наивысшее — царского духовника, — и показали уже заготовленный на сей случай указ.

Но Аввакум не захотел, «да не захотел же!». Он очень надеялся, что «помаленьку исправится» сам царь.

Его снова сослали с семьёй уже из двенадцати человек — теперь в Мезень. Снова вернули через два года и всячески уговаривали по-хорошему и по-плохому — с пытками и многими иными истязаниями, — безрезультатно. Где только мог, он говорил и говорил, спорил и спорил, обличал, доказывал, разъяснял всем и каждому, чем страшно никонианство, убивающее, уничтожающее в России и в русских то, что свойственно только им и из чего в конечном счёте и слеплена русская душа. И говорил так, что обычные слова наполнялись у него неведомой неистовой силой и жгли сердца, заставляя людей забывать самих себя и рваться идти спасать то, что звал спасать он. Внимали как пророку. И даже лютые его враги из самых учёных и хитроумных, и те сникали от этой духовной мощи и страсти, поражаясь его знаниям, остроте ума, твёрдости и бесстрашию. Никого и ничего не боялся, уверенный в своей правоте.

Последние четырнадцать лет жизни Аввакум сидел в одиночестве в глубокой земляной яме в Пустозерске, рубленом городке-остроге, в голой тундре на берегу далёкой реки Печоры в сорока вёрстах от ледяного моря. Там были ещё четыре таких же глубоких страшных ямы, в которых держали соратников Аввакума, бывших монахов и священников: Никифора, Лазаря, Епифания и Фёдора. И ни у кого из них уже не было языка и рук — вырвали и отрубили повелением всё того же «Тишайшего», чтоб уж не могли и слова сказать и ничего написать бы не могли.