Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт Страница 52

— Пожалуйста, заберите его.

— Но вы были в нем такая красавица, прямо как принцесса. Можно зашить его и продать за хорошие деньги, если вы сами не хотите его носить, — убеждал Якоб, пока Фрида не дернула его за обтрепанный рукав. — Якоб снова сделал промашку, верно? Опять мишигас. Простите меня, Ирма, простите, но вы слишком щедры.

— Вы мне помогли. Отдайте его своим сестрам. Или пусть сошьют из него кошельки.

Он убрал зеленое платье, приговаривая:

— Спасибо, Ирма, но что мы такого сделали? Ничего. Все мы чужие в этом городе, все должны помогать друг другу. Сара, иди кушать с нашей гостьей.

Сара удивилась, что он зовет ее по-английски, но села за стол. Фрида подала нам крепкий кофе, черный хлеб, джем, вареную картошку, яйца вкрутую и фрикадельки из селедки. Сегодня, чтобы угостить меня всем этим, им придется довольствоваться скудным ужином. Я откусила кусочек яйца, на вкус совершенно картонного, поела немного картошки.

— Замечательно, — сказала я Якобу. — Скажите им, что очень вкусно.

Фрида положила мне на тарелку еще одну фрикадельку и произнесла, наверно, что-то вроде «Ешьте, ешьте».

Сами они завтракали торжественно и медленно, порой поглядывая на меня, но тут с улицы донесся крик торговца, и Якоб поспешно вскочил.

— Это продавец льда. Нам пора идти.

С этими словами он выпихнул меня за дверь, так что я толком не успела поблагодарить сестер.

Утреннее солнце резало глаза.

— Что подумают люди? — мягко, в своей обычной шутливой манере протянул Якоб. — Я иду с утра рядом с прелестной девушкой, и она таки не еврейка.

— Якоб, я не…

— Вы именно что да: прелестная и не еврейка.

Что подумают люди? Они подумают, что я утратила невинность, они догадаются, что я порченная. Прочтут это по лицу и походке. Точильщик тянул нараспев: «Точу-ножи-ножницы!», и он знал. Пивовар, скатывавший бочки с телеги на мостовую, тоже знал. Я отвернулась и увидела ухмылку на физиономии мальчишки-газетчика.

Продавщица батата, зазывно голосившая над своей жаровней «Налетаем, батат сла-адкий покупаем!» подумала, глянув на меня: «Одна из этих, небось?».

Каменщик, смешивавший раствор, поднял голову и облизнул пересохшие губы.

Булочник, прислонясь к двери, задумчиво мял шматок теста, нежный, как девичья плоть.

И даже старый художник — «Силуэт! Силуэт! Раз-два-три — и портрет!», который обычно кивал мне, когда я проходила мимо его столика с черной бумагой, на сей раз низко склонился над работой, возмущенно щелкая ножницами.

Посыльные в потрепанных блузах, клерки в черных котелках — все они, должно быть, думали: «Он ее поимел. Чем я хуже?» В толпе мужчин возле банка мелькнули полосатые брюки.

— Стойте! — Якоб дернул меня за руку, и мимо с грохотом пронеслась пожарная линейка, увлекаемая огромными белыми битюгами, следом за которыми мчались заляпанные грязью псы. Только тогда я услышала трезвон медного колокола.

— Осторожнее, Ирма! — Якоб утер вспотевший лоб. — А если бы вас зашибло? Что бы я сказал сестрам? Даже если вы боитесь, все равно надо соблюдать осторожность.

— Как вы?..

— Узнал, что вы боитесь? Почувствовал. — Он задрал потрепанный обшлаг рукава, и я увидела свежую ссадину на запястье, в которое бессознательно вцепилась.

— Якоб, простите меня, ради бога.

— Пустяки. Но все же, Ирма, — серьезно продолжал он, — нельзя, чтобы зло, которое вам причинил этот человек, поселилось здесь или здесь, — он слегка докоснулся до лба и сердца. — Так вы с ума сойдете, превратитесь в мишигас. Надо просто забыть.

— Как? Я могу снова его встретить. Он может снова…

Якоб помотал головой.

— Чикаго слишком велик. Вы больше никогда его не увидите. А если вдруг… то свернете в сторону. Казаки никогда больше не приезжали. Даже у них есть стыд.

Как мне в это поверить, если каждый встречный мужчина смотрит на меня с нахальной усмешкой, если под каждым жилетом скрывается ремень с тяжелой пряжкой? Якоб вздохнул.

— Смотрите-ка! А мы уже почти пришли. Кто это там машет вам возле фонаря?

Сердце у меня бешено забилось, я посмотрела, куда он указывал, и увидела Молли, которая как безумная махала мне руками. Молли! За все это время я ни разу о ней не вспомнила. Она ринулась через улицу, едва увернувшись от тележки с углем. Когда угольщик обругал ее, она не бросила ему в ответ одну из своих задорных шуточек, а поскорей подбежала к нам, обняла меня и пару раз энергично встряхнула.

— Ирма, что случилось? Мы тебя везде искали. Я тебя ждала-ждала, у поляков. Что произошло?

Как я ей объясню? Да и зачем? Чтобы она мучилась из-за меня?

— Заблудилась, — выдавила я наконец. — Якоб, наш старьевщик, меня нашел. Я тебе про него рассказывала. И я переночевала с ним и его сестрами.

Молли быстро глянула на Якоба, потом снова повернулась ко мне.

— Ты хоть понимаешь, что такое всю ночь промаяться в ожидании? Ну можно же было послать какого-нибудь мальчишку с весточкой.

— Да, Молли, прости.

Плечи ее поникли, она уронила руки.

— Нет, это все я виновата. Мне нельзя было посылать тебя одну.

Потерянная, безвольная, как больной ребенок, она сейчас ничем не походила на обычную Молли — бодрую, напористую, с календарями и планами. Вдруг глаза ее расширились, и она ткнула в мое платье:

— А где зеленое? — голос срывался, она требовательно глядела на Якоба: — Что с ней произошло? Где ее платье?

— Я его порвала. Об забор. Пришлось взять это у сестры Якоба.

Я старалась не смотреть на нее, но Молли развернула меня к себе. Да, врать я так и не научилась. В Опи это было бессмысленно, там все равно про всех все было известно. Так что я коротко отмахнулась:

— Не будем об этом.

Она слабо всплеснула руками.

— Ну, хорошо. А вечером расскажешь? Когда мы будем одни?

Я ничего не ответила, и она понурясь отошла в сторонку.

— Молли, извини. Мне надо бежать, мадам уже ждет.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Ты изменилась. Стала какая-то другая. И это моя вина.

— Мисс, — неожиданно вмешался Якоб, — Ирме пора на работу. Вы не пройдетесь немножко со мной?

Молли хотела было возразить, но я быстро чмокнула ее в щеку и пообещала, что вечером буду дома.

— Поезжай обратно на трамвае, — велела она. — На, держи.

Она сунула мне в руку монету и позволила Якобу увести себя.

Он не раскроет мою тайну. А я буду резать, шить, работать — весь день, и ни о чем не думать. Матерь Божья, помоги мне продержаться.