Салтыков - Сергей Мосияш Страница 50

Цорндорфское сражение, пожалуй, самое кровопролитнейшее в Семилетней войне [61], не выявило победителя, лишь доказало, что противники достойны друг друга. Русская сорокадвухтысячная армия потеряла убитыми более шестнадцати тысяч человек. Пруссаки, имея в начале сражения тридцатитрехтысячную армию, потеряли одиннадцать тысяч солдат, то есть третью часть состава.

Обе армии обескровили друг друга настолько, что на следующий день, 15 августа не решились продолжить эту бойню. Разошлись в разные стороны, увозя не только раненых, но и уводя пленных, имевшихся у обеих сторон, оставляя похоронным командам заботу о павших.

Русская армия ушла на восток, в Ландсберг, прусская — в Кюстрин. На первом же переходе Захару Чернышеву удалось бежать. Он убедил охрану, что у него так расстроилось брюхо, что он вот-вот навалит в портки. Для убедительности генералу пришлось даже приспустить штаны, мол, вот-вот прорвет, дозвольте вон за тот куст. И генеральское брюхо в самый подходящий момент громко проворчало, правда, не от расстройства — от голода.

И Чернышева отпустили, только не надолго «бистро-бистро», и он отвечал с благодарностью: «Айн момент!»

Но, оказавшись в кустах, натянул портки, застегнул накрепко и что есть духу припустил прочь. Так и ушел.

Обойдя стороной Цорндорф, он за Вилькельдорфом обнаружил следы ушедшей армии и по ним так и пришел в Ландсберг. Заросший, оборванный, голодный предстал перед главнокомандующим.

— Явился для дальнейшего прохождения…

— Ба-а, Захар Григорьевич, душа моя, — искренне обрадовался Фермор и тут же распорядился накормить генерала.

Чернышеву принесли котелок каши, ложку, и он на бросился на еду, забыв о всяких приличиях. Даже урчал от наслаждения. Но не съел и половины, как Фермор, сидевший напротив, решительно отобрал котелок:

— Нельзя сразу много, Захар Григорьевич.

— Но, Вилим Вилимович, я же не наелся, — просительно сказал Чернышев, облизывая ложку.

— Вот и хорошо. Надысь так же вот, как и вы, явились Панин со Стояновым. Тоже как волки набросились на котелки. Стоянов вроде ничего, а Панин едва не помер. Насилу отходили. Так что потерпи, Захарушка, прошу тебя.

— Ладно, — вздохнул Чернышев. — Сдаю и оружие. — И бросил в котелок ложку.

С сообщением о цорндорфской битве в Петербург при был полковник Розен и, как участник баталии, был принят и выслушан ее величеством. И хотя во время сражения полковник в основном пребывал при штабе возле главнокомандующего, в рассказе о битве он был столь подробен в деталях («Одно ядро сорок семь человек положило!»), что у высокой слушательницы создалось впечатление, будто «наш пострел везде поспел», и она наградила его орденом Александра Невского.

Но уже в Конференции перед мужской аудиторией новоиспеченный кавалер был краток, деловит и точен — столько-то убитых, столько пленных, столько раненых, захвачено тридцать шесть пушек врага, своих потеряно шестьдесят.

— И шуваловские среди них? — встревожился Бутурлин.

— Так точно, и шуваловские среди них.

— Сколько?

Откуда было Розену знать, сколько там было «секретных» шуваловских, но решил не ударить лицом в грязь (кто там станет считать):

— Шуваловских девять.

— Эх, — крякнул Бутурлин с досадой.

Но Розен решил успокоить фельдмаршала:

— Но все их прислуга заклепала, ваше сиятельство.

— Это другое дело, — обрадовался граф и даже похвалил: — Молодцы ребята.

— Скажите, полковник, — заговорил канцлер Воронцов, — как по-вашему мнению, почему все же не удалось под Цорндорфом одолеть прусского короля?

У Розена вскружилась голова от столь важного вопроса, заданного ему самим канцлером. И он, вспомнив реплику Фермора после битвы: «Надо б было нам первыми Дона промышлять», изобразив на лице высокомудрие, изрек:

— Если б мы не у Кюстрина толклись, а пошли б к Франкфурту и разгромили корпус Дона, то Фридрих не посмел бы один идти на нас, побоялся бы.

Члены Конференции переглянулись меж собой, мол, верно говорит полковник. И именно с этой мысли и начали послание Фермору: «…Ежели б вы ранее промыслили Дона, то б не случилось того цорндорфского конфуза».

Однако денщик Розена Курт Штумпф стал везде рассказывать, что битва проиграна русскими, за это был арестован и посажен на дворцовую гауптвахту.

Петр Федорович, узнав об этом, приказал:

— Приведите этого Курта ко мне.

Когда солдата приведи к великому князю, тот сказал ему:

— Я знаю, за что ты посажен, Штумпф. Но ты поступил как честный малый, расскажи мне все, хотя я и без того знаю: русские никогда не смогут побить пруссаков. Рассказывай правду, не бойся. Это все голштинские офицеры, мои друзья, они тоже пруссаки. Рассказывай.

И Штумпф рассказал, как мог, не забыв упомянуть о пленении нескольких русских генералов, под конец молвив полувопросительно:

— Раз генералы русские в плену, кто же победитель?

— Молодец, — похвалил его великий князь. — Смотри, вот они пруссаки, разве таких людей могут побить русские?

— Нет, ваше высочество, — отвечал Курт, вполне понимая, к чему клонится разговор и что приятнее услышать принцу.

— Вот тебе за честность, — сказал принц, отдавая солдату пять рублей. — И отныне ты под моим покровительством и никто не посмеет тронуть тебя.

Несмотря на эту конфузию, ее величество сочло необходимым отметить Фермора кавалерией Андрея Первозванного, приурочив награждение к годовщине своего восшествия на престол — 25 ноября.

А цорндорфский неуспех союзникам правительство объяснило неисполнением фельдмаршалом Дауном запланированного объединения с русской армией, мол, объединились бы, и прусскому злодею несдобровать.

Однако Австрия свалила всю вину на Францию, которая вместо войны с Фридрихом опутала себя войной с Ганновером.