К "последнему морю" - Василий Ян Страница 50

В стольном городе Киеве в «детинце» (крепости) у ворот княжеских палат стоял рослый дружинник в остроконечном шеломце. Он перегородил копьем вход во двор, отталкивая упрямо ломившегося туда высокого монаха. Тот в гневе стучал посохом:

– Да пусти ты меня, непонятливый!

– Сказано тебе: великий князь строго приказал никого к нему на княжий двор не впускать, ни конного, ни пешего.

– А про духовный сан, про священнослужителей так уж князь ничего не сказал?

– Ни калику перехожего, ни монаха-длинноризца – все одно не пущу!

– Пойми, чадо мое, что я пришел издалека, с низовьев Днепра, близ моря, еще подалее порогов. И я видел, какая там у степняков замятня, – все плавятся через Днепр. И еще видел другое, многое и страшное, о чем князю поведать должен. А ты, гордыней обуян, стоишь передо мной, истукан каменный.

– Не пущу! – упрямо отвечал дружинник. – Князь Данила делом занят: куда-то спешно снаряжается и дружину с собой берет.

– Я, сынок, должен беспременно его увидеть. Ведь грамотку я принес от отца Вениамина, бывшего духовника тысяцкого воеводы Дмитрия.

– Говорю: лучше отойди от греха! – резко ответил дружинник. – Все одно не пущу!

В это время к воротам подлетел взмыленный могучий конь и остановился, удержанный сильной рукой всадника. За ним, гремя ратными доспехами, примчался еще десяток конных воинов.

– Здоров буди, воевода Дмитро! – приветствовал всадника стоявший у ворот дружинник.

– Спасибо, Степан! – зычным голосом ответил воевода. – Князь Данила дома?

– Князь в гриднице, спешно снаряжается в путь-дорогу. Сейчас я тебе открою ворота.

– Снаряжается в дорогу? – удивился приехавший. – Верно, в поход?

– Князь сам тебе скажет, а нам неведомо.

Всадник соскочил с коня и увидел перед собой тощего монаха. Тот, загородив дорогу, кланялся в пояс:

– Позволь слово молвить.

– Ты с каким челобитьем, святой отче, кто тебе надобен?

– Ежели князю Даниле недосуг перед дорогой, то я и за тебя вознесу молитвы к Господу, если ты меня выслушаешь.

– Говори, только поскорее, а то и мне недосуг.

– Я прибыл издалеча, из Царьграда, а перед тем был еще во святом граде Иерусалиме. Через низовья Днепра я плыл на ладье и в месте незнаемом увидел, как степняки принесли на берег умиравшего иеромонаха Вениамина.

– Отец Вениамин? Не тот ли, которого я знал?

– Истину рек: он самый. Принесли его мирные кочевники, чада его духовные, святое крещение принявшие. Отец Вениамин их крестил.

– А со степняками приднепровскими ты говорил? Что они замышляют? Супротив нас или с нами?

– Об этом я и хочу речь повести. Степняки сами у нас подмоги просят. Говорят, что уже видели татарские разъезды по другую сторону Днепра. Подъезжали, сказывают, конники, страшные, лохматые, захватили несколько рыбарей и с ними назад в степь умчались. Степняки днепровские теперь стали наши дружки, и они нас молят: «Ты, говорят, спроси Киевского князя, как нам быть: держаться ли своих заповедных мест или уходить дальше к уграм? Будет ли Киев рубиться против татар или киевляне, покинув город, укроются в лесных Карпатах?»

Тысяцкий в гневе воскликнул:

– Так я и знал, что здесь уже беды натворили! Нет твердой руки! Всё князья меняются! Разве можно нынче покинуть Киев? Этакую твердыню! Идем к князю, отче. Как звать-то тебя?

– Мефодием звать. Иеромонах Мефодий, родом я из Переяславля-Залесского.

– А отец Вениамин тоже с тобою прибыл?

– Нет, преславный воевода! Отдал он Господу свою праведную душу на берегу Днепра, и там же я схоронил его иссохшее бренное тело. Сам он, умирая, просил меня об этом. Оттого я и задержался. Приехал сюда я на клячонке, ее мне дал окрещенный старшина степняков вместе с требником отца Вениамина. А святое Евангелие его заветное старшина просил оставить в память их первоучителя.

– Упокой, Господи, душу праведника отца Вениамина в селениях райских! – сказал воевода и перекрестился.

– А ты пойди к настоятелю Десятинной церкви и скажи, что я прислал тебя, воевода Дмитро. И настоятель тебя там пристроит.

Ворота были уже открыты. Передав дружиннику поводья своего рослого коня, тысяцкий пошел вперед.

Тысяцкий Дмитро поднялся по запорошенным снегом ступеням в просторные сени, где сидели несколько дружинников. Увидев своего воеводу, они вскочили и выпрямились.

Разглаживая длинные свесившиеся усы, гордый, суровый, вошел тысяцкий в гридницу. Знакомый покой – просторный, с дубовыми скамьями вдоль стен. Против двери, у задней стены, длинный стол на точеных ножках, покрытый бархатной скатертью. Как будто все по-прежнему…

Повернувшись к переднему углу, Дмитро перекрестился на образа в серебряных окладах. Три золоченые лампадки на цепочках спускались с потолка, и в них тихо мерцали неугасимые огоньки, зажженные еще ранней весной в «страстную седмицу». Несколько поставцов раньше были уставлены драгоценными блюдами, кубками, чарками, ковшами серебряными и золотыми, – многие из них передавались из рода в род, захваченные в походах. Сейчас большая часть драгоценностей была убрана.

По стенам всегда было развешано охотничье и боевое оружие. И про него много можно было рассказать: когда и в каких боях и у каких степных удальцов оно было отбито. Почему же теперь и его нет?

В гридницу стали входить призванные князем бояре и именитые люди киевские, – степенные, в дорогих кафтанах, по зимнему времени подбитых мехом. Крестясь на образа, поглаживая бороды, они кланялись тысяцкому, садились на скамьи вдоль стен и тихо переговаривались.

Из внутренних покоев вышел молодой слуга в синем кафтане, обшитом на рукавах и воротнике красной каймой. Он подошел к тысяцкому и прошептал:

– Князь сейчас в большой заботе. Повелел сказать, что выйти не может!

– Мне с тобой некогда толковать. Беги сейчас же обратно к князю и скажи, что тысяцкий Дмитро с передовых валов на Диком поле прискакал в спешке и должен с князем неотложно совет держать!