Свердлов. Оккультные корни Октябрьской революции - Валерий Шамбаров Страница 5

Покинув отчий дом, Яков повел себя иначе, чем Залман. Не стал искать покровителей и решил жить самостоятельно, для чего перебрался в нижегородский пригород Канавино. Вот только утверждениям советских источников, что этот пригород был «населен преимущественно рабочими», доверять не стоит. Откройте Гиляровского и увидите, что Канавино — это как раз и был район трущоб и притонов, обиталище ворья, шпаны и люмпенов. «Ниже» и грязнее его были только «Самокаты» — пустырь, где функционировали всякие балаганы, кабаки, «нумера» с бешеным разгулом и развратом. Полуостров, где располагались «Самокаты», отделялся от берега двумя канавами с переброшенными через них мостками, отсюда и название Канавино. Но «Самокаты» оживали сезонно, на время ярмарок, а в Канавино сосредоточились постоянные «малины», «мельницы», ночлежки.

Правда, Свердлов сперва устроился здесь довольно чисто и культурно. Учеником в аптеку. А аптека в Канавино являлась весьма выгодным предприятием, настоящим «золотым дном» — кого порежут, кому башку пробьют, кто опился, кто венерическую хворобу подцепил. Опять же, кому-то внешность надо изменить, краску для волос купить. Да и «марафет» (кокаин) в то время через аптеки распространялся. Работы наверняка было хоть отбавляй, в режиме, близком к круглосуточному. Но от «золотого дна» ученику могли перепадать только жалкие крупицы. В дореволюционной России ученики получали плату чисто номинальную (если вообще получали). Они работали за еду, крышу над головой и за науку. Только со временем они могли выйти в помощники, в приказчики хозяина. И если бы Якову удалось остаться в канавинской аптеке, дослужиться до повышений, это сулило хороший навар. Но нет. Терпение и послушание в ожидании собственного «гешефта» было не для Якова. Его вздорный характер, самомнение и амбиции опять сыграли свою роль. На новом месте он задержался совсем не долго, поссорился с аптекарем и был выгнан в три шеи.

Пришлось искать другие заработки на пропитание. Кстати, отметим, что устроиться рабочим на какой-нибудь завод — допустим, на Сормовский судостроительный гигант, где работа наверняка нашлась бы, Яков даже не пытался. Как и найти себе место в порту или в лавке кого-то из многочисленных нижегородских купцов. Нет, он уже ставил себя «выше» этого. Его отныне устраивала жизнь пусть неприкаянного, голодного, но «свободного» полуинтеллигента-одиночки. (Можно сопоставить, что и Гитлер в период своего проживания в Вене выберет такую же «свободу»). Яков в это время живет исключительно случайными подработками. Репетиторством. Правками корректур. Перепиской ролей для театра.

Что ж, репетиторство считалось вполне нормальным способом подкормиться для нищих студентов, порой и для бедных старшеклассников. Хотя платили за это мало. А уж тем более недоучке с четырьмя классами образования. Ну кого и чему он мог научить? Только малолетних подготовишек, собирающихся поступать в гимназию. Или отстающих балбесов-младшеклассников. Состоятельные родители в Нижнем могли нанять куда более опытных и знающих преподавателей. А такого, как Свердлов, — только чтобы сэкономить. За копейки, за тарелку супа. Что же касается корректур и переписки ролей, то и это был труд грошовый. Если мы опять обратимся к Гиляровскому, то обнаружим, что такой работой традиционно занимались «интеллигентные» ночлежники. Спившиеся, бездомные. У них существовали особые артели, где старший ходил по театрам, а в ночлежке распределял полученную работу — как правило срочную, и делил выручку за нее. В Нижнем подобная работа была в основном связана с теми же ярмарками — на время их проведения в город съезжались и театральные труппы со всей России.

Таким образом, Яков опустился до мира ночлежек, до самого «дна». Но, по-видимому, он уже имел в этом мире знакомых, покровителей. Иначе 15-летнему пареньку жить среди отбросов общества было бы слишком тяжело и небезопасно. Что еще раз подтверждает предположение о связях с нижегородскими блатными его отца, а через отцовских знакомых и Яков мог стать здесь «своим». И не эти ли его знакомства, причастность к каким-нибудь темным компаниям и их делишкам стали причиной исключения из гимназии и изгнания из дома?

Но тут надо сделать отступление и пояснить, что имелись немаловажные факторы, способствующие контактам Мовши Израилевича и его сына с преступным миром. Дело в том, что значительную и очень влиятельную прослойку среди российских блатных в то время составляли евреи.

Такое положение сложилось отнюдь не случайно. Православная мораль была уже в значительной мере расшатана и ослаблена, но, тем не менее, все еще составляла серьезное препятствие для опускания русского человека на преступный путь. Если поднять самые громкие уголовные дела конца XIX — начала XX века (см. напр. Н. В. Никитин, «Преступный мир и его защитники», М., 1996), то можно обнаружить удивительный факт: расследование большинства из них не стоило правоохранительным органам ни малейшего труда. Преступника замучивала его собственная совесть, и он сам шел сдаваться с повинной! Поэтому описанные у Достоевского душевные страдания Раскольникова вовсе не плод писательской фантазии, а самая что ни на есть обычная реальность своего времени, как бы странно она ни выглядела с точки зрения россиянина сегодняшнего.

Конечно, существовали и русские бандиты, разбойники, в семье не без урода. Но в народной массе они и воспринимались именно моральными уродами! Заметьте характерную особенность — в русском фольклоре нет благородных Робин Гудов и симпатичных Картушей! Все разбойники в народных сказках и преданиях предстают персонажами сугубо отрицательными, зачастую связанными с нечистью и запродавшими ей души (см. напр. «Разбойничьи сказки» в пересказе В. Цыбина, М., 1993). В лучшем случае, подобно легендарному Кудеяру, им предоставляется право уйти в монахи и замаливать прошлые злодеяния. Уж, казалось бы, какую посмертную благодарность должен был заслужить в устном народном творчестве Стенька Разин! Но прославил его своим «Утесом» отнюдь не народ, а интеллигент Навроцкий. А в народной памяти Разин навеки осужден за душегубство на заточение в глубокой пещере, есть щи из горячей смолы и грызть каменные пироги. Причем рассказывает Гиляровскому это предание не купец или дворянин, а бывший есаул разбойничьей шайки (В. Гиляровский, «На жизненной дороге», Волгоград, 1959).

Словом, русские бандиты-то были, и немало. Но чтобы стать таковым, человеку требовалось перешагнуть свое «я», переломить собственную мораль, воспитание. И оторвать себя от собственного народа, стать для него «чужим». Евреи же заведомо чувствовали себя «чужими» в российской среде. Для них таких внутренних препятствий не существовало. Обмануть «гоя», надуть, перехитрить отнюдь не считалось серьезным проступком. Это был способ заработка, на грани доблести. Многие делали это легальными средствами — в торговле, деловых и финансовых операциях. Но не всем же быть купцами, финансистами, приказчиками. Еврейские семьи были большими, и каждому надо свое место под солнцем найти. Предположим, вне «черты оседлости» обосновался мастер — кому-то из детей оставил наследство, кто-то пристроился у других мастеров. А остальные? Они же не пойдут в деревню землю пахать. И на заводы стремились немногие. Вот и сваливались, как Яков, на «дно».