Виктор Астафьев - Юрий Ростовцев Страница 5

Интересно, что по истечении срока наказания (и даже досрочно) кое-кто из выживших «лишенцев» возвращался в родное село, многие из них становились ударниками пятилеток, верными защитниками завоеваний Республики Советов.

Николай Артамонов геройски погиб в боях с немецкими оккупантами.

Иван Левинский, работая в сплавконторе, и в 69 лет показывал пример стахановского труда.

«Евдокия Егоровна Левинская (ей уже 91 год), — пишет Виговский, — бережно вынесла мне красную коробочку и извлекла из нее семейную реликвию — орден мужа с вычеканенным на нем из золота профилем Ильича — и сказала:

— За старательную работу Ивана через год освободили. Уговаривал уехать куда-нибудь (обида была у него), я не согласилась.

Старая женщина примолкла, а затем, оттянув платок от уха, чтобы лучше меня слышать, спросила, указав подрагивающей ладонью в окно:

— Видите дом-пятистенок, стена в стену с моей избой?

— Да.

— Тот самый, наш… Так вот всю жизнь и хожу мимо. Первые годы с щемящим сердцем глядела на его окна, а потом отпускать стало…»

Любопытно, что в числе самых значимых, уважаемых семей называет корреспондент и Потылицыных, но, увы, ни с кем из астафьевской родни он не разговаривал. Кстати, и самого Виктора Петровича как писателя упоминает лишь вскользь.

Но вот сам Астафьев совсем иначе вспоминает то далекое и жестокое время:

«…На село наше и на безалаберное семейство Мазовых надвинулись эпохальные события и перемены, началось раскулачивание и коллективизация. Везде и всюду по Руси великой мельник был первым кандидатом в кулаки, и Яков Максимович Мазов не избежал этой участи. Ему перевалило за сто, на мельнице он давно не работал, сдавал ее в аренду сельской общине, и в любом, разум не потерявшем государстве трясти его, кулачить и затем из дома гнать было бы предосудительно, но у нас все моральные устои, уважение к старости, понятия чести и совести как-то сразу и охотно были похерены. Оказались мы, русский народ, исторически к этому подготовлены…

Темная, неграмотная страна продрала спросонья очи, круто взялась за преобразованья, поднялась на борьбу не только за свое счастье, но и всего мирового пролетариата. Дед Мазов, дни и ночи игравший с бабкой Анной в карты и люто ее ревновавший, раньше-то некогда было, на мельнице обретался круглые сутки, время на причуды не оставалось, вот он и наверстывал упущенное, изводил тоже столетнюю жену свою… Когда Мазовых всем табором и его с женой вытряхнули из дому, не сразу догадался, что произошло».

На первых порах прадеду и прабабушке разрешили жить в собственной бане. Но вскоре гайки стали закручивать еще сильнее. Всю семью столетнего мельника присудили к высылке. По оценке В. П. Астафьева, разорение коснулось каждого второго двора и даже более. Из двухсот пятидесяти семей в Овсянке уцелело лишь восемьдесят пять. И сами дома «лишенцев» были сведены с земли, растасканы на дрова, сожжены для потехи. А имущество раскулаченных «уплавлено» в Красноярск.

Удивительное дело: самой астафьевской семьи на первых порах раскулачивание не коснулось. Формально они уже жили своим домом. «Семья наша обратилась в зимовье, где мама до высылки спасала ребятишек и стариков мазовских. Затем бдительная власть, пуще огня боящаяся своего народа, пересадила глав раскулаченных семейств в тюрьму. И Вася, мой крестный, вслед за отцом был посажен в тюрьму, как только ему исполнилось шестнадцать лет. Бабушка из Сисима со всей оравой попала на пересылку…»

Я опускаю здесь страшные детали и подробности. Читатель их может отыскать сам в автобиографии В. П. Астафьева.

«И вот избавление от нечаянного концлагеря — везут на север, строить новый порт Игарку. Во главе мазовской оравы, где нет ни одного трудоспособного человека, и таких семей здесь большинство, Марья Егоровна. Расположились удобно, в трюме, и ехали ладно до Енисейска и Подтесово. Там на пароход ввалилась орда пролетариев под названием „ирбованные“ и подняла хай — как так, вражеский элемент расположен с комфортом, а сознательные советские трудящиеся загибаются на палубе.

Вытряхнули Марью Егоровну… из трюма вместе с помешавшимся стариком и ребятишками. Попали они табором за пароходную трубу. Пароход отапливали дровами, и, хотя на трубе была решетка, мелкие уголья вылетали наружу, падали на половики, одеялья, одежонку… Бабушка обирала пальцами уголья, и, когда пароход пристал к берегу возле Черной речки на карантин, брюшки ее пальцев были сожжены до костей…

Скажу только, что Мария Егоровна полной мерой изведала муки за чужую семью, за верность и преданность семье, из которой в Игарке смог работать только один член семьи — Иван Павлович, четырнадцати лет от роду. Был он человеком неунывным, башковитым, скоро выучился на рубщика и стал зарабатывать деньги, кормить семью. Погиб он в Отечественную войну под Сталинградом и похоронен в братской могиле в деревне Селиваново, в семнадцати верстах от Сталинграда.

Осенью, уже в начале октября, с шугой вместе прибыли из тюрьмы Павел Яковлевич и Василий Павлович. Марья Егоровна перевела дух, но рановато.

Зима, лютая, заполярная, убавила семейство…

А в это время в деревне преобразования и борьба за счастье человека набирали мощь и силу. По пустым избам гулял ветер, по селу ходили и гуляли местные коммунисты: Ганька Болтухин, Шимка Вершков, хитро к ним прильнувший Федор Фокин, он же Федоран, наша невестка, жена дяди Дмитрия, Татьяна, женщина здоровая, четверых уже детей нарожавшая, но никакого внимания ни на них, ни на мужа, ни на дом… Вся она была охвачена революционным энтузиазмом, одной из первых вступила в партию и, поскольку была маленько грамотная, занимала какую-то должностишку в комбеде, активно боролась с кулачеством.

Лиза, одна из сестер моего отца, красивая и работящая деваха, гулявшая с хорошим парнем Федором Сидоровым, пристроилась к сидоровской семье, сами папа и мама моя жили случайными заработками. Но вот наступили совсем тяжкие времена, пашни и огороды запущены, колхоз имени Щетинкина, наспех сколоченный, на ладан дышит, в деревне нечего жрать — мельница-то деда Мазова умолкнула, замерзла. Нашли, призвали моего папу мельничать, пообещав зачислить его и маму мою в колхоз, чему мама была безмерно рада, но потрудиться ей на счастливой коллективной сельхозниве не довелось.

Папа мой, восстановив мельницу, снова загулял, закуролесил, не понимая текущего момента, и однажды сотворил аварию, но мельница-то не его уже и не дедова — это уже социалистическая собственность, и папу посадили в тюрьму… Мама нанималась на поденные работы, пилила дрова на продажу, собирала ягоды на продажу и плавила их в город, где собирала посылку заключенному мужу.

В 1931 году семью нашу постигла еще одна, всю нашу жизнь потрясшая трагедия: плывя с передачей в Красноярск, мама моя, Лидия Ильинична, утонула прямо напротив деревни. Вскоре отца осудили на пять лет как врага народа и послали на строительство Беломоро-Балтийского канала имени товарища Сталина».

В эту трагическую пору маленький Витя оставался под надзором своей бабушки по материнской линии. Именно этот отрезок времени и стал отправной точкой для тех рассказов о детстве, которые мы знаем теперь под названием «Последний поклон».