Сухово-Кобылин - Владислав Отрошенко Страница 5

Окончив курс наук в Московском университете и удостоившись «за отличные успехи и поведение» степени кандидата ^[4] философского факультета, Александр Васильевич отправился за границу. Год он жил в Италии, где «на высотах Альбано зачитывался Гоголем до упаду». Затем уехал в Германию и там два года изучал гегелевскую философию — слушал в Берлинском и Гейдельбергском университетах лекции гегельянцев Георга Габлера и Карла Вердера. В 1841 году он поселился в Париже, где его привлекали главным образом театры.

Страсть к театру была у Сухово-Кобылина в крови. Его дед, выксунский властелин Иван Дмитриевич Шепелев, прозванный за свою жестокость и деспотизм Нероном Ардатовского уезда, имел в собственности великолепный театр. По воспоминаниям современников, это был один из лучших провинциальных театров России. Иван Дмитриевич содержал многочисленный оркестр, сформированный из именитых столичных музыкантов, покупал отменные декорации и костюмы, оборудовал сцену первоклассной техникой. На Выксе ставились не только драмы и комедии, но и оперы, а также балеты. Балетмейстером Выксунского театра был одно время Иогель, известный тогда в России учитель танцев. Сам Иван Дмитриевич, обладавший хорошим баритоном, исполнял в некоторых операх главные партии. Театр для него был превыше всего. Однажды во время спектакля к нему в ложу прибежал перепуганный до смерти управляющий и сообщил, что чугунная плавка прорвала доменную печь — горят заводы. Ни один мускул на лице магната не дрогнул. Он приказал управляющему не говорить никому о пожаре, чтобы не нарушить переполохом хода представления, и сам досмотрел спектакль до конца с большим воодушевлением, которое обошлось ему в полмиллиона рублей серебром. Любовь к театру не помешала, однако, уездному Нерону жестоко расправиться с капельмейстером своего оркестра — бедняга был посажен на кол за то, что позволил себе ухаживать за фавориткой театральной труппы, любовницей хозяина. Дед драматурга был настолько увлеченным театралом, что и жизнь его мало чем отличалась от театральных представлений. Воображая себя султаном, он носил турецкий костюм и чалму и принимал гостей, восседая на троне. В султанском же одеянии он совершал торжественные шествия по Ардатовскому уезду Нижегородской губернии, сопровождаемый толпой лакеев, наряженных в турецких воинов. Среди пшеничных полей Иван Дмитриевич раскидывал пестрые шатры и, окруженный одалисками, пировал дни и ночи напролет, разыгрывая роль восточного властелина.

Парижская модистка, с которой Александр Васильевич случайно познакомился в ресторане, оказалась женщиной деликатной, умной, не лишенной светских манер; к тому же она была чрезвычайно привлекательна внешне: белокурая, голубоглазая, хорошо сложенная, со вкусом одетая. Она понравилась русскому барину. Александр Васильевич водил Луизу с собой по театрам, удивляя ее прекрасным знанием города и французского жаргона, когда приходилось с бою брать билеты в кассах дешевых бульварных театриков, где место в партере стоило всего два франка и где на афишах стояло неизменное добавление: «Шутка, пародия, шарж». Он любил дешевые театрики. Привилегированному «Одеону», куда ездили пэры Франции и королевская фамилия, он предпочитал балаганы на Вандомской площади, где каждый вечер под шарманку и фейерверки разыгрывался народный фарс. Он посещал театр «Жимназ» на бульваре Бон-Нувель, где ставились комедии Эжена Скриба, был постоянным зрителем в театрах «Гете», «Водевиль», «Варьете» на бульварах дю Тампль и Монмартр, где блистал комик-виртуоз Пьер Левассор и где «бесподобный», по мнению Александра Васильевича, Мари Буффе, рассыпаясь в ужимках и восклицаниях, заставлял толпу в одну минуту рыдать и содрогаться от смеха. Потом, сидя в тюрьме у Воскресенских ворот и макая перо в казенную чернильницу, Александр Васильевич будет вспоминать этого великого комика.

— Я писал «Свадьбу Кречинского», — говорил он в интервью корреспонденту «Нового времени» Юрию Беляеву, — и всё время вспоминал парижские театры, водевили, Буффе.

И сам удивлялся:

— Каким образом я мог писать эту комедию, стоя под убийственным обвинением и требованием взятки в пятьдесят тысяч, я не знаю, но знаю, что написал Кречинского в тюрьме, на гауптвахте у Воскресенских ворот.

Здесь надо заметить, что с тех пор как в желудке статского советника Лебедева канул злополучный билет Опекунского совета, сумма требуемой взятки неуклонно возрастала: частный пристав Редькин запросил уже 20 тысяч, а следователь Троицкий — 30. Когда же задело взялись «особые», «тайные» и «чрезвычайные» следственные комиссии, с Александра Васильевича потребовали 50 тысяч. Но он не дал. Тогда он еще не постиг горькую мудрость, которую озвучил потом устами Кречинского, писавшего помещику Муромскому: