Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II - Стивен Кут Страница 5

Принц Карл очень любил наблюдать за отцом и матерью во время пышных балов-маскарадов, сочетавших в себе драму, оперу и балет. Денег на них тратилось немерено. Мальчик завороженно смотрел, как его пышно разодетые родители, освещенные пламенем тысяч свечей, скользят в танце посреди декораций, изображающих пастораль либо таинственную пещеру, сказочный город либо выжженную пустыню. Одна сцена стремительно сменяла другую. Перед разгоревшимися от восторга глазами мальчика вдруг возникали фантастические, самой причудливой формы строения. По ажурным мостикам двигались пешеходы и экипажи, запряженные лошадьми. За ними смутно угадывались контуры больших городов, «высоко в небе плыло облако, на котором расположились восемь фигур, олицетворяющих сферы». На других облаках рассаживались музыканты, а «в какой-то миг на небе возникали божества, и заветная даль, куда устремлялись звуки расположенного внизу хора, наполняла пространство призрачным светом и чувством всеобщей гармонии».

Такие представления устраивали с целью усилить любовь к королю и королеве, что, в свою очередь, считалось благодетельным для страны в целом. В этом призрачном мире возникало ощущение, что для родителей Карла не существует невозможного. Если сами боги перестраивают небеса по их подобию, то разве может что-либо, кроме любви к королевской чете, избавить Британию от пороков пьянства, курения и разврата? Даже сам принц, едва вышедший из младенческого возраста, участвовал в таких спектаклях, например в «Королевском пире» (1636). Для роли со словами он был еще слишком мал, но вместе с красавчиками Джорджем и Франсуа Виллье — сыновьями Бэкингема и товарищами своих детских игр, участвовал в деревенской пляске, а потом усаживался в тени отдохнуть, предоставляя комически важному церемониймейстеру отгонять местный люд, пришедший преподнести королю и королеве праздника вареную тыкву.

Зрителям-аристократам смысл происходящего был более чем понятен и мил: как бы ни досаждали людям по всей стране королевские слуги, любовь простого народа к Карлу и Генриетте Марии не убывала. Именно это доказывало представление, а если подобного рода фантазии сталкивались с суровой действительностью, можно было использовать меры и покруче. Когда пуританин Уильям Принн обнародовал диатрибу, направленную против двора и его увеселений, заявив, что «актрисы — это всего лишь притчеязычные шлюхи», суд приговорил его к штрафу в 5000 фунтов, пожизненному тюремному заключению и отрезанию ушей. На подобных примерах маленького принца учили праву сильного.

Балы-маскарады давно канули в прошлое, а приверженность Карла I зрелищным искусствам оставила более долговечный след — свидетельство о мире, в котором рос его сын. Король в годы своего единоличного правления собрал уникальную коллекцию ренессансной и барочной живописи. Денег он не жалел, например, за шедевры из коллекции герцога Мантуанского было заплачено 18 280 фунтов. Так в королевской галерее появились Мантенья, Рафаэль, Тициан, Корред-жо, не говоря уж о полотнах других художников, которые Карлу регулярно дарили иноземные правители. Деньги, уходившие на приобретение живописи, а также откровенно папистское содержание самих картин вновь возбудили подозрения подданных о тайных религиозных симпатиях двора. Ясно, однако же, что короля (в чьей спальне висела «Мадонна с младенцем» Рафаэля) эти мастера привлекали прежде всего своим художественным талантом. В их живописи, по словам друга Карла I, епископа Лода, угадывалась «красота святости», и они укрепляли представление англиканской церкви о том, что эта церковь — мощный источник разума, стоящего выше узкой догмы.

Сам Лод, по описанию одного из современников «коротконогий, краснолицый мужчина низкого происхождения», сделал при протекции короля и благодаря своей религиозной терпимости и исключительной личной энергии стремительную карьеру. Во времена жестких конфессиональных распрей епископ и король сошлись на приверженности учению голландского теолога Арминия, согласно которому спасение изначально даровано каждому. Этот драгоценный дар должна всячески оберегать, холить и лелеять церковь, во главе которой стоит король. Вот почему и Карл, и Лод равно поощряли Реставрацию церквей и четко отлаженную процедуру священнодействий. По всей стране в церквах меняли статуи и витражи, священнослужители должны были носить стихари, огораживать алтари и покрывать их полотном, чтобы подчеркнуть высокий смысл обряда.

В том же духе воспитывался и принц Карл. Братьям Феррар, открывшим в Литтл-Гиддинг протестантский монастырь, король повелел изготовить специально для сына роскошно переплетенную Библию, и по прошествии времени Джон Феррар отправился с выполненным заказом в Ричмонд. Здесь его проводили в приемную, где печатника ожидали принц Карл вместе с епископом Дуппой, детьми Бэкингема и герцогом Йоркским. Как принято, Феррар опустился на колени, поцеловал принцу руку и протянул ему том. Дар был принят с восторгом, что, естественно, польстило изготовителю.

— Как красиво! — воскликнул Карл, разглядывая переплет и листая страницу за страницей. — Все лучше и лучше!

— Так вашему высочеству нравится эта редкость? — подобострастно осведомился один из придворных.

— О да, еще как нравится! — воскликнул принц и с врожденным тактом добавил: — Каждый день буду читать.

И только герцог Йоркский, этот маленький упрямец, несколько смазал торжественную церемонию, потребовав, чтобы и ему, как брату, изготовили такую же шикарную Библию, и чем скорее, тем лучше.

Принц не мог оторваться от своей Библии, однако подданных его отца подталкивали к осознанию красоты святости отнюдь не с той же нежностью. Лод вел свою паству твердой рукой, а порой и просто беспощадно. И это было чревато самыми серьезными политическими последствиями. Мало того, что, по мнению многих, навязывание церковных ритуалов само по себе обнаруживало опасно папистские тенденции, — методы, с помощью которых король и Лод внедряли свои идеи, затрагивали насущные интересы людей. Особенно Лод — он насаждал красоту святости самыми бессовестными способами: вымогал деньги, не желал считаться с правами собственности, всячески насмехался над самим институтом парламентаризма. Чем дальше, тем больше его церковная политика рассматривалась как часть политической программы, направленной на укрепление абсолютной власти короля, и в награду за труды Карл I назначил его архиепископом Кентерберийским.

Это породило ропот среди благонамеренных и серьезных подданных. Недовольны были и те протестанты, которые готовы были примириться с четким уставом англиканской церкви, и те, кого бесповоротно отталкивало, как им казалось, самое беспардонное злоупотребление этим уставом. Последних всегда было меньшинство, правда, меньшинство шумное и влиятельное. Выходцы из самых разных слоев общества, эти люди придавали особое значение Духовному подъему как результату строгого самоанализа и беспощадных порой душевных испытаний, предшествующих обретению уверенности в том, что они — люди избранные.

Одно из самых известных в истории и, несомненно, наиболее далеко идущих по своему значению испытаний в таком роде произошло в конце 20-х годов. В то время в деревушке Сент-Ив жил мирный сквайр по имени Оливер Кромвель. Избранный в 1629 году в парламент, он отнюдь не зарекомендовал себя особо ярым антимонархистом. Право, насколько можно судить, его куда больше государственных занимали личные проблемы — в ходе парламентских слушаний он часто отлучался с визитами к одному известному лондонскому медику, который поставил ему диагноз «депрессия». По возвращении домой Кромвель также часто вызывал доктора, помогавшего ему избавиться от дурных предчувствий, которым он, тридцатилетний в ту пору мужчина, придавал словесную форму религиозной символики: пересохшие источники, голая пустыня. Говоря на языке пуритан, Кромвель безнадежно уверовал тогда в собственную греховность, от которой может избавить лишь благословение Божие. «Моя жизнь тебе известна, — писал он одному родичу. — О, я жил во тьме и любил тьму, а свет ненавидел. Я был самым, самым большим грешником». В конце концов, когда все душевные ресурсы были исчерпаны, на место полной подавленности пришло убеждение в избранности. «Велико Его милосердие!» Подобное преображение обладает особой силой, и отныне Кромвель, как избранник Господа, целиком отдался делу истинной реформации — избавлению христианства на английской почве от того, что ему представлялось компромиссом с церковью Лода, с ее епископами, главой-королем, священниками в ризах и папистскими праздниками наподобие Рождества.