Туве Янссон. Работай и люби - Туула Карьялайнен Страница 5

Различные помещения, в том числе квартиры и комнаты в гостиницах, служили и сюжетами для картин Туве. Она любила рисовать комнаты, где ночевала в путешествиях, и мастерские, в которых ей доводилось работать. Картина, на которой Туве запечатлела интерьер своей комнаты в 1943 году, написана в мастерской на улице Вянрикки Стоол. Полотно прекрасно передает эмоции, которые юная Туве переживала, оставив семейный очаг и переехав в собственный дом. В атмосфере помещения чувствуется экзистенциальный страх одиночества и одновременно озадаченность чисто бытовыми проблемами, начиная с приготовления еды. В письмах к своей подруге Еве Кониковой юная художница оптимистично декларировала веру в то, что быт наладится сам собой. У Янссонов жила экономка Импи, которая заботилась о семье, и, судя по всему, Туве вряд ли приходилось в юности хлопотать по хозяйству.

Туве и Хам в доме в Лаллукка

Жизнь в семье не всегда была простой и радостной. Разница во взглядах отца и матери порой приводила к тому, что отношения между супругами накалялись до предела и дочь иногда буквально тошнило от домашней атмосферы, как она сама вспоминала позже. Туве приходилось молчать о своих чувствах, чтобы сохранить мир в доме, а это, в свою очередь, приводило к тому, что гнев накапливался и требовал выхода. Годами подавляемые эмоции порой прорывались наружу, как лава. «Я сказала Фаффану, что ненавижу его», — делилась Туве в письме к Еве Кониковой. Друг и семейный врач Янссонов Рафаэль Гордин со всей серьезностью рекомендовал Туве съехать из родного дома и жить самостоятельно. Туве и сама писала о том, что вряд ли сможет и дальше жить вместе с семьей. По ее словам, если бы она осталась, то в ее душе что-то надломилось бы и она не смогла бы стать счастливой или развиваться как художник. Глубокая безжалостная горечь сквозит в ее высказываниях об отце и о его отношении к Хам: «Я вижу, как Фаффан, самый беспомощный, самый ограниченный из нас, терроризирует всю семью, я вижу, что Хам несчастна. Всю жизнь она подстраивалась и уступала, давая нам возможность стать теми, кто мы есть. Она отказалась от себя, но взамен не получила ничего, только детей, которых война или отнимет у нее, или превратит в озлобленных, ожесточенных людей, полных горечи».

Переезд, пусть во временную мастерскую, означал новый этап в жизни художницы. Впереди молодую Туве ждали свобода и самостоятельность. Но помимо свободы ее ожидали хлопоты и суета, и прежде всего — ответственность за свою собственную жизнь. Туве писала о том, как решение отделиться и стать самостоятельной повлияло на изменения ее личности в целом: «С тех пор как я решила покинуть семейство, изменилось все, даже мои вкусы… Адажио для скрипки Бетховена, которое я любила так сильно, теперь меня совсем не трогает. Впервые в жизни слушаю Баха… Я открыта для экспериментов, все готово к переменам».

Переезд помог Туве если не целиком устранить, то, по крайней мере, усмирить кризис, назревавший в отношениях с отцом. Кроме того, девушка мучилась угрызениями совести, поскольку знала, что мать скучает по ней. Между тем после переезда Туве отношения отца и дочери наладились, и теперь они могли лучше понимать друг друга. Туве никогда не порывала с семьей, даже в самые трудные времена она регулярно присутствовала на семейных ужинах в Лаллукке и проводила отпуск с остальными членами семьи во время летнего сезона на островах. Но даже спустя годы встречи с отцом заставляли ее нервничать. Она писала Еве Кониковой: «… я прихожу в Лаллукку каждое воскресенье, не чаще. Видеть отца мне все еще тяжело». В отношениях между отцом и младшим сыном Лассе также случались тяжелые периоды. Особенно напряженными эти отношения стали во время советско-финской войны, когда сын в открытую бунтовал против отцовского авторитета. Тогда Туве писала Еве, что подчас ей хотелось предостеречь отца, остановить его, чтобы он своим поведением не выгнал из гнезда последнего птенца.

Мать и Туве под стеклянным колпаком

Сигне (Хам) Хаммарштен-Янссон была для свой дочери Туве центром вселенной и ее самой большой любовью. Настолько большой, что сравниться с ней никто так и не смог. Очень многое их объединяло. Отец с шумной мужской компанией жил ночной жизнью столицы, а мать и дочь привыкли быть наедине и словно срослись друг с другом. Влияние матери на будущее Туве и на ее карьеру было решающим. Именно она стала первым и самым главным учителем дочери. Туве в буквальном смысле выучилась рисовать на руках у матери. Рассказывают, что девочка начала рисовать очень рано, еще до того, как научилась ходить.

Туве рисует, сидя на руках у матери

Сигне много работала, и девочке частенько приходилось наблюдать, как мать часами просиживает за рисунками. Возможно, это заставило ее увериться в том, что тушь, карандаши, бумага и рисунки — это неотъемлемая часть женского существования. Она уже в юности поняла, как рождается рисунок, и это осознание, а также первые попытки творчества под руководством матери создали предпосылки необычайно раннего созревания Туве как художника. Уже подростком она была вполне профессиональным иллюстратором. База для становления независимого виртуоза карандаша и кисти была заложена. Рисунок Туве впервые был напечатан, когда девочке едва исполнилось четырнадцать лет. Спустя год она иллюстрировала уже несколько печатных изданий.

Связь между матерью и дочерью была симбиотической. Туве говорила, что в детстве они с матерью жили словно под стеклянным колпаком: они вдвоем были внутри, в некоем прекрасном, принадлежащем только им мире, а снаружи оставались все остальные. О том, насколько глубокие чувства связывали мать и дочь, дает представление рассказ «Снег», входящий в книгу «Дочь скульптора». Маленькая девочка и ее мама вдвоем остаются в пустом доме, который постепенно оказывается засыпанным снегом. Спокойствие и радость воцаряются в душе дочери, она думает, что теперь никто не сможет проникнуть в дом или выйти из него, и от счастья, переполняющего ее, девочка кричит матери: «Я люблю тебя!» Они смеются и затевают сражение подушками, и дочь надеется, что их так и не откопают. Вдвоем они находятся в безопасности, спрятавшись от остального мира, как два медведя в берлоге. Все дурное осталось за пределами дома: «Тысяча тонн мокрого снега прилипла к стеклам… А на следующее утро свет во всей комнате был зеленым, таким, какой бывает лишь под водой. Зеленый свет проникал сквозь снег, залепивший все окна снизу доверху. Наконец-то мы в абсолютной надежности и сохранности, наконец-то защищены. Угрожавший нам бедой снег навсегда спрятал нас в этом доме, в тепле, и нам не надо заботиться о том, что творится за стенами этого дома. Мы расхаживали в ночных рубашках и ничего не делали. Мама не рисовала. Мы были медведями с животами, набитыми хвоей, и разрывали насмерть любого, кто осмеливался приблизиться к нашей берлоге. Внешний мир умер, он выпал во Вселенную» ^[3].