Симода - Николай Задорнов Страница 5

Черная кромка глухой тьмы выдавала близкий берег, отличая его почти от такой же черни звездного неба. Но вот близко, как по воздуху, проплыла мохнатая сосна. Она задержалась среди моря и черного тумана. Потом перешла за корму. Еще одна сосна видна при слабом свете проступавших звезд. Явилась белая груда камней, битых и обкатанных морем. Видны ясно, как днем, словно камни светились. На берегу появился фонарь, потом другой.

– Кинтяку! – повторил старшинка. – Хэда, – добавил он.

Огонек зажгли на носу судна. По палубе ходили люди с фонарями.

Старшинка показал Васе вынутый из-за пазухи круглый кошелек с запавшими от безденежья боками и показал вокруг во тьму. Букреев понял, что вошли в бухту.

– Кинтяку – круглый японский кошелек, – полепил старшинка. – Бухта большой, как кошелек круглый, а вокруг деревня Хэда, круглая, как колесо. Рыбаки ловят тай, эби, кани... сетями и крючком.

– А селедку?

– Конечно. А тебе селедку надо? Еще есть рыба, называется сакэ. Кижуч по-вашему. Горбуша тоже. И кота! Все сакэ. А водка – сакэ.

Теперь много сосен за кормой. Коса отделена от океана цепью камней, на которых тучей стоят ветродуйные сосны. По левому борту выросли, как по щучьему велению, высокие черные скалы. Ясно, что судно входит в бухту, круглую, как кинтяку. Вдали огни едва просвечивают. Это теплятся через промасленную бумагу слабые огни домашних деревенских лучин. Эх, бедность!

Стало грустно и печально на душе. С фрегата, с сокровища, сверкавшего артиллерией, медью обшивки, украшенного флагами и вымпелами, мчавшегося по морям в торжественной белизне парусов, где жили с парадами на палубе, с маршировкой, с музыкой духового оркестра, – и куда попали? Куда теперь? В берлогу, в медвежий угол, в западню!

– Хорошего здесь не жди! – сказал Янка.

Вася тоже стал затягиваться. Усы, мундир, сапоги и кивер – главное в порядке!

Берзинь полез в люк.

– Он все опять уложил аккуратно, – сказал Янка, поднимая мешок, – как будто так и было...

– Вашу мать... – Вася подмигнул японцам.

– Спасибо за хорошие слова, – любезно кланяясь, сказал по-русски старшинка.

Если бы заранее начальством не было приказано стерпеть все грубости эбису, то очень просто и легко можно было бы доказать им, как умеют драться японские моряки, Но ссоры с эбису строго запрещены.

Мецке с фонарем, в ватном халате, из-под которого, как хвост, торчит сабля, стоял на носу судна.

– Слушай, ты теперь уж не ругайся, – остерег Ваську унтер-офицер Аввакумов. Он при тесаке, с ружьем и патронташем, с ранцем за спиной.

Джонка стукнулась о пустынный дощатый помост. На берегу тьма и ни живой души.

– Все не как у людей! – сорвалось с языка у Дементьева.

Мецке увидел, что Аввакумов, с медалями и с эполетами на шинели, подошел к нему. Целый день широкое лицо мецке улыбалось и казалось мягким, а глаза едва виднелись. Теперь он смотрел прямо, лицо его стало суше. Короткий нос вздернут, кожа на щеках неровная, в шрамах.

– Всем идти на берег! – перевел его вежливую речь старшинка.

– Ну, брат, – сказал Вася, – тут ловушка!

– Стройсь! – строго приказал Аввакумов.

Матросы взяли ружья и мешки и построились. Унтер-офицер скомандовал:

– На-ле-во! Шагом арш! – И сам гулко зашагал впереди шеренги.

На палубе и по настилу пристани, как одна пара, простучали звонкие матросские сапоги.

– Стой!

Из тьмы с фонарями в руках подошли люди. Впереди двое с пиками. За ними, во главе толпы, шел человек в больших усах, одетый в несколько халатов. Верхний – теплый, с поднятым воротником. Сабли на боку.

– Наш артельный самурай! Буси! – пояснил Аввакумову шкипер.

Самурай поднял седые кустистые брови, вытянул и без того длинное лицо, вытаращил глаза и с шипением потянул в себя воздух. Потом он схватился за саблю и шагнул боком вперед, словно хотел кинуться на матросов. Он скривил нос, скорчил отвратительную гримасу, опустил руку с оружья и. глядя грозно, стал жевать губами, словно хотел расправиться, но раздумал.

Японцы стали подталкивать матросов и пояснять им знаками, чтобы шли, что самурай приглашает к себе.

– Иди жрать! – перевел старшинка.

– Вольно! – скомандовал Аввакумов.

Вася подумал, что не так страшен черт, как его малюют. Он знал, что японцы любят пугать друг друга, всюду разрисовывают разные маски, страшилища.

– Братцы, – сказал унтер, – вы идите. Это хороший японец – кивнул он на самурая, – ничего плохого вам не сделает. А я с Киселевым останусь на ночь у груза. Я выспался и отдохнул, да и постарше вас, мне много сна не требуется.

– Ну что же, пойдем, – неохотно сказал Букреев.

Самурай с места не трогался, хрипло кашлянул и вытаращил глаза на Берзиня.

«Шаусмиги!» – подумал Янка.

Ваське надоело ждать, и он тихо подтолкнул самурая под локоть в длинном рукаве, показывая, что пора идти. В тот же миг кто-то сзади больно ударил Букреева чем-то легким по голове.

Матросы сделали вид, что ничего не случилось. Японцы понесли пики. Все пошли от берега за самураем.

– Какая же тут нищета, боже мой, боже мой! – приговаривал Дементьев, глядя на лачуги.

Легче всех шел Маточкин. Мешок его плотно уложен, вещей лишних нет, нет и сбережений. За мусмешками ^[5] он не гоняется. Служба – служи. Он надеется, что не навечно. Он еще придет домой и еще успеет жениться на своей деревенской, которая, верно, только еще начинает ходить в хороводы. Дома светленькие все, у всех косички беленькие, наденут на головы венки на Ивана Купалу.

– Видишь, какой здешний барон? – сказал Берзинь.

– Эй, барон Шиллинг! – обратился к самураю Васька.

Берзинь японцев не боялся. Янка бесстрашный матрос, исполнителен и аккуратен, придраться к нему невозможно. Только при баронах Шиллинге и Энквисте, как замечено, Берзинь чувствует себя не в своей тарелке, – видно, по привычке. Он из семьи латышских крестьян, арендующих землю у баронов.

– Да, нос у него баронский, – заметил Маточкин.

В темноте подошли к длинному дому под соломенной крышей. Самурай на крыльце еще что-то долго и строго говорил со своими, делая страшные рожи. В сенях матросы разулись. Какой-то японец подал каждому соломенные подошвы с петлями и провел через пустую галерею в комнату, покрытую циновками из рисовой соломы. Похоже было, что целое крыло старого деревянного дома очищено для гостей.

Оставшись одни, матросы переглянулись и покатились с хохоту. Васька, подхватив голодное брюхо обеими руками, повалился на пол.