Дмитрий Хворостовский. Две женщины и музыка - Софья Бенуа Страница 5

Так что, как видим, наш кумир мог стать рок-музыкантом, «зачетным» рокером, приводящим в трепет экзальтированных, помешанных на замше-коже и брутальности дамочек… Впрочем, Дмитрий и сейчас с удовольствием носит «рокерские» кожаные штаны, в которых смотрится не менее привлекательно и сценично, чем в дорогих импозантных костюмах.

Разговаривая с тележурналистом В. Познером, Хворостовский тоже вспоминал этот «переломный» отрезок своей юношеской жизни. Добавляя разные подробности, он рассказывал:

– Я слушал очень много теноров и увлекался. Вначале, в 17 лет я пытался петь тенором. Достаточно недолго пел тенором, занимаясь у одного преподавателя в Красноярске, Бориса Ефимовича Шиндарева, который видел теноров во всех мужских голосах. К нему приходили басы, и он из этих басов делал каким-то образом теноров, которые у него пели верхние ноты совершенно успешно и стабильно. Одним из них был мой папа, который пришел к нему, будучи баритоном, и через некоторое время он запел тенором достаточно благополучно. И в 17 лет, видя, что я мечусь не только как какой-то молодой вокалист, а просто как мальчик, которому хотелось чем-то заняться, каким-то интересным делом… Прежде всего, я увлекался поп-музыкой, рок-музыкой к ужасу моего папы. Папа взял меня за ручку и привел к этому педагогу. И через некоторое время я стал у него петь теноровые арии, что, в принципе, мне помогло не только освоить как таковое оперное пение, но и почувствовать вкус к нему. Как будто меня подменили, я превратился из абсолютного разгильдяя, неудачника в фанатика. Я стал увлекаться… Тем более, это легло на абсолютно подготовленную базу, так как в детстве, в самом раннем детстве я заслушивался оперными певцами, хорошо знал и чувствовал эту музыку, не только оперную музыку, но вообще классическую, так как я всю жизнь учился, все-таки, классической музыке. И это все попало на благодатную почву, и я стал развиваться семимильными шагами.

Вспоминая о бунтарских годах творческого становления, певец признается:

– Я вообще не думал так далеко вперёд. В эти годы – вот teenage – в подростковые годы я, скорее всего, думал только о сегодняшнем дне. Я не думал о будущем. И мне было и приятно, и хорошо, и для меня это был какой-то определённый вызов, потому что в школе я ничем не отличался. Скорее всего, отличался в худшую сторону – я был плохим учеником. Одновременно я учился в музыкальной школе, где… ну, практически тоже не блистал. Как пианист я совершенно не блистал, я учился на фортепиано. Единственное, что у меня было хорошо – прекрасная музыкальная память, хороший слух – очень! – и голос, в общем, совершенно нормальный, заурядный голос – детский голос – видимо, который и отмечали преподаватели, и, конечно, мои родители и знакомые. Но я об этом плохо знал.

Как и подобает рокеру и бунтарю, Дмитрий, как он сам признался, был слишком буйный, уходил в загулы, дрался надрывно, так, что в драках ему в нескольких местах сломали нос. Пагубные привычки не изменились, даже когда он бросил «Радугу», поступил в музыкальный институт, еще будучи студентом, стал солистом Красноярского театра, в двадцать лет получил от местного крайкома партии квартиру (!), а вскоре после победы на престижном международном конкурсе в Кардиффе переехал в Москву.

В роли Елецкого в “Пиковой даме”

Рассуждая о той поре, о разрушительном влиянии западной музыки на молодежь, да и на СССР (страну, в которой тогда мы все жили), Дмитрий Александрович указывал:

– Прежде всего, конечно, это попало на благодатную почву – в сердца и умы, прежде всего, молодёжи, подростков, которые уже как бы подспудно были против системы, и для многих из нас это было своего рода… какое-то самовыражение. Я знаю, что люди более старшего поколения, слушая «Голос Америки» или «Свободу» по ночам – заглушаемые эти радиостанции – также получали огромную информацию, слушая музыку. И очень часто звучала рок-музыка, которую я слушал и записывал на магнитофон по ночам. Потом я по утрам это прослушивал.

Нет сомнений, что и горячий нрав, и разгульная жизнь, и драки молодого дарования не могли, мягко говоря, не огорчать его родных и близких. Но его дальнейшая карьера – наверняка – искупила все их страдания.

– В общем, родители настрадались. Всю жизнь я им что-то доказываю. Интересно, что это не прошло, наоборот, превратилось в навязчивую идею. Недавно, например, родители были на моем «Симоне Бокканегре» в Вене. Я в тот день заболел так, что вообще хотел прервать спектакль. В антракте меня уговорили продолжать, в общем, допел до конца. Родители были удручены, хотя из зрителей никто ничего не понял: ну пел и пел. Через несколько дней я выздоровел и хорошо спел последнего своего Симона. Мама после спектакля подошла ко мне и говорит: «Да, Дима, ты реабилитировался за это свое кхе-кхе в прошлый раз!» Понимаете?

Конечно, с годами наш герой сильно изменился, но иногда в нем все же прорывается та давняя юношеская дерзость, которая заставляла его играть для развлечения публики и испытывать от этого удовольствие. Примером этой мысли видится мне ответ состоявшегося маэстро на вопрос очередного журналиста, пытающегося неожиданными вопросами «раскрутить» артиста сразу после концерта:

– Я еще немножко свежий, еще горячий, тепленький после концерта, а вы меня о красоте какой-то спрашиваете. Да плевал я на красоту, честно говоря. Плевал. Если бы я мог, я бы выходил просто в трусах петь, потому что удобнее. Но существуют костюмы, вот я костюмы и надеваю, но это абсолютно вторично.

И коль в наше повествование неким странным образом вклинилось слово «красота» в отношении внешности исполнителя, то присмотримся к отличительной черте нашего несравненного таланта – его симпатичной серебристо-седой копне волос. Многие поклонники давно задавались вопросами: почему он молод, а сед, и его волосы действительно ли натурально седые? Ответ дал сам Хворостовский, пояснив:

– Седые, натурально седые. Гены, знаете ли. По маминой линии. Мама у меня стала седой лет в двадцать с чем-то, а я начал седеть чуть ли не с семнадцати лет.