Сын сатрапа - Анри Труайя Страница 5

Чтобы придать себе вес, я рассказал ему, что лицей Пастера, учеником которого я был со времени нашего приезда во Францию, отличался достаточной свободой дисциплины и современным уровнем преподавания. Он охотно мне верил. Мы с увлечением принялись рассказывать анекдоты об учителях, о товарищах и об отчаянных потасовках. После отчета о ежедневных занятиях нам, казалось, было больше нечего сказать друг другу. Я вспомнил, что на пароходе мы отлично проводили время с другими детьми эмигрантов, играя в гражданскую войну. Разделившись по жребию на два лагеря – с одной стороны монархисты, с другой – большевики, мальчишки носились по палубе, имитируя звуки пулемета, кричали и колотили друг друга, пели победные гимны и стрелялись бумажными шариками. Однако время детских развлечений прошло. Даже оловянные солдатики не занимали нас больше. Я с сожалением замечал, что скучал с Никитой. Я так надеялся на нашу встречу, что почти сердился на него за слишком довольный и счастливый вид, за нарядную одежду. Хотелось, чтобы он удивил меня чем-то иным, а не роскошью своего дома на улице Спонтини и множеством книг. Для чего-то он с гордостью объявил мне, что был вторым в сочинении по французскому. У меня тоже были хорошие оценки по французскому в этом месяце, однако я не хвастался этим. Неожиданно мне вспомнилось, что на пароходе мы говорили во время шуточных потасовок по-прусски. А что же теперь? Он нашел мое замечание уместным. Как и у нас, у Воеводовых говорили равно на двух языках. Однако Никита признался мне, что когда ему нужно объяснить что-то важное, на ум, естественно, приходят французские слова. Я сказал, что со мной происходит то же самое.

– Это фатально, – признался он. – Когда живешь в какой-либо стране, она, хочешь не хочешь, завладевает тобой с помощью своих слов, своих книг, своих пейзажей… Я вижу, что даже мои родители, которые, как и твои, упрямо продолжают держаться за Россию, с каждым днем все больше привязываются к Франции…

Это замечание заставило нас приумолкнуть. С каждой минутой ощущение напряженности и отстраненности усиливалось. Казалось, что столь долгожданная встреча неожиданно превращалась в тяжкое испытание. Я решил, что меня нечасто будут видеть на улице Спонтини. Мы все еще молчали, когда та же служанка, которая встретила меня у входа, пришла позвать нас на обед.

Родители Никиты уже ждали в гостиной. Я, помнится, видел их в перерыве между потасовками на палубе парохода, однако мое воспоминание было таким смутным, что показалось, будто бы я встретился с ними в первый раз. Георгий Воеводов, махинации которого с удовольствием разоблачал мой отец, был маленьким, толстым, жизнерадостным человеком с черепом лысым, как яйцо, и хитрыми глазками. Я подумал, что внешность этого очень круглого господина типична для опасного преступника. Папа, должно быть, был плохо осведомлен. Что касается матери Никиты – Ирины Павловны Воеводовой, – то ее худоба, ее бледность и тик, подергивавший уголки губ, свидетельствовали о нервном заболевании. Вместо того, чтобы почувствовать себя непринужденно, я из-за напряженности решил, что нарушил обычаи дома. Однако, когда перешли к столу, г-жа Воеводова, стараясь казаться любезной, спросила меня о семье. Чтобы не отстать от нее, муж тоже захотел узнать, чем занимаются мои родители, продолжил ли папа кинематографические эксперименты после неудачного фильма «Ради женской улыбки», были ли у него другие планы, доволен ли он результатами своего пребывания во Франции. Эти вопросы меня очень смущали. Гордость не позволяла мне признаться, что после коротких мгновений счастья и роскоши мы жили скудно, перебиваясь «от одного дня к другому», что папа вынужден был жить случайными заработками, тайным одалживанием денег и продажей последних драгоценностей. Конечно, Георгий Воеводов догадался об истинном положении дел, слушая мой сбивчивый рассказ, так как вдруг, воспользовавшись тем, что рядом с ним сидел какой-то пожилой русский господин, в котором я угадал близкого родственника маленького семейства с улицы Спонтини, сменил тему разговора и перешел к политике. Ловко манипулируя ножом и вилкой, он принялся говорить об опасности экспансии русского коммунизма, двусмысленном отношении французов к советской власти, глупом разделении эмигрантов на монархистов и либералов. Точь-в-точь такие разговоры вел у нас дома мой отец. Эта мысль успокоила меня, и, облегченно вздохнув, я с наслаждением ощутил вкус еды.

Все, что я ел здесь, мне нравилось больше, чем дома. А так как г-жа Воеводова заметила, между прочим, что уже два года у нее служит французская кухарка, которую она привезла из Марселя, то я с еще большим уважением стал рассматривать содержимое блюд. Я заметил, что рядом с каждой тарелкой стояла серебряная подставка для ножей и мисочка для ополаскивания пальцев после еды. Подставки для ножей были сделаны в виде разных маленьких борзых, длинные спины которых служили для размещения приборов. В чашечках для ополаскивания плавал розовый лепесток. Скатерть была белоснежной, а центр стола украшал букет из лилий. Горничная бесшумно скользила по гостиной, склонялась над гостями, меняла тарелки, выпрямлялась, вновь ходила за нашими спинами, как будто сомневалась, выбирая, кого из нас поцеловать. Я был восхищен и в то же время смущен такой пышностью. Она напоминала мне наши обеды в Москве, однако это было так давно, и я был тогда таким маленьким! К чему оживлять те обычаи, участвуя в анахроничном, смешном спектакле? Мне захотелось вернуться в наш скромный и простой дом. Я немного жалел Никиту за то, что он не обедал и не ужинал каждый день так, как я, за столом со старой клетчатой скатертью.

У г-жи Воеводовой была маленькая лохматая собачка, которая попрошайничала у стола, тихонько тявкая, чтобы привлечь внимание хозяйки. Она звала ее Дусик и кормила кусочками мяса, с удовольствием наблюдая, как та ест, виляя хвостом. Я вспомнил слова мамы, говорившей, что во Франции все под стать самой стране – маленькое и изящное, в то время как в России просторы безграничны, а животные и люди имеют внушительный рост. Наша собака Бари, которую мы оставили в Москве, когда пришлось бежать из России, была огромным сенбернаром с рыже-белой шерстью, постоянно вынюхивающим что-то носом и добрыми глазами. Бари жил на улице в конуре и чувствовал там себя превосходно. Вход в дом был ему запрещен. М-ль Буало уважала его за его происхождение, которое, как говорила она, могло быть только гельветическим. Брат, сестра и я любили неуклюжего, веселого Бари; нам нравилось, как он неловко прыгал, как, играя, валил нас в снег и ласково лизал. Каждый день мы тайком убегали к нему из дома. Однако с началом уличных боев в Москве родители запретили нам играть во дворе.

Наше жилище превратилось в крепость. Двое вооруженных сторожей-черкесов днем и ночью по очереди дежурили у ворот. Друзья семьи, квартал которых был еще более опасным, чем наш, укрылись в нашем доме и спали на раскладушках в коридорах. Брат и я безвыходно сидели дома и могли лишь время от времени приподнимать матрасы, которыми были закрыты окна с целью защиты от пуль. Когда м-ль Буало выходила, мы выглядывали на улицу и вполголоса переговаривались. Там вдоль стен скользили силуэты в униформе – «хитрые индейцы». Однако, как это ни странно, эти «индейцы» были не красными. Это были против всякой логики белые – героические защитники порядка, узнаваемые по нарукавным повязкам, очень молодые, вооруженные люди. Ровно в полдень наш повар передавал им через слуховое окно на первом этаже краюху хлеба и кусок сала. За углом стояли большевики – красные, виновные, как говорил папа, во всех бедах России. Настоящий христианин должен молиться за победу белых над красными. Неожиданно началась ружейная пальба. Гувернантка кинулась к нам, чтобы оттащить от окна. Мы насторожились, стараясь представить ход перестрелки. Брат безошибочно, как настоящий солдат, определял вид оружия по звуку выстрела: «Это ружье; это – пулемет; это – пушка, но она, должно быть, стоит за городом, мы вне ее досягаемости…» Я очень боялся и старался успокоиться, уверяя себя, что речь идет об игре взрослых и что этот беспорядок нас не касается, ведь мы – дети. Наконец грохот в городе стих. И в наступившей тишине один из сторожей-черкесов принес нам в ладонях пули шрапнели. «Возьми, – сказал он с загадочным видом Шуре. – Они еще теплые. Я нашел их возле дома!» «Они кого-нибудь убили?» – спросил я. «Может быть!» – ответил уклончиво брат. Я настаивал: «Кого они убили? Красных или белых» «А тебе разве не все равно? – пробормотал Шура. – В любом случае, ты в этом не разбираешься!» Черкес, улыбаясь, покачал головой. «В самом деле, – признал он, – в этой неразберихе никогда не узнаешь, в кого целятся, кто убит… Кому повезет!… Решает Аллах!…»