Леонард Коэн. Жизнь - Сильвия Симмонс Страница 5

Коэны давно привыкли ездить на море в штат Мэн, но летом 40-го и 41-го Канада уже находилась в состоянии войны с Германией, а США ещё не присоединились к союзникам, и из-за введённых ими валютных ограничений канадцам было выгоднее отдыхать у себя дома. Одним из самых популярных мест для отдыха были Лаврентийские горы, к северу от Монреаля. По словам писателя Мордехая Рихлера, это был «настоящий еврейский парадиз, Катскилл¹³¹ по сходной цене» [4] — с большими отелями и небольшими гостиницами, где мужчины в кипах беседовали друг с другом на идиш, стоя напротив знака, запрещавшего евреям заходить на поле для игры в шары. Для сверстников же Леонарда существовало множество летних лагерей у озёр вокруг городка Сент-Агат-де-Мон. Лагерь под названием «Гайавата» предлагал юным отдыхающим обычное меню — свежий воздух, дортуары в маленьких коттеджах, общие душевые комнаты, декоративно-художественные кружки, спортивные площадки, комары, — но, как говорит Розенгартен с глубоким и искренним чувством, «он был ужасен». «У них была одна цель: гарантировать родителям, что с тобой не случится никакого, даже самого маленького приключения. Меня ссылали туда несколько лет подряд, а Леонард съездил только на одно лето; его мать нашла потом более разумно устроенный лагерь, где детей учили плаванию и гребле на каноэ» — а Леонард хорошо плавал и любил это делать. Счёт от лагеря «Гайавата» (лето 1944 года) подтверждает нелестный отзыв Розенгартена о предлагавшихся там развлечениях: выделенные Леонарду на отдых деньги были потрачены на сладости в местной лавочке, канцелярские принадлежности, почтовые марки, визит к парикмахеру и билет на обратный поезд [5].

Семьи Леонарда и Морта были схожи не только социальным положением. Оба они росли без отца (отец Леонарда рано умер, отец Морта часто отсутствовал), и у обоих матери не вписывались в стандарты уэстмаунтской еврейской общины 40-х годов. Мать Морта родилась в семье рабочих и считала себя современной женщиной. Мать Леонарда иммигрировала из России и была значительно моложе своего покойного мужа. Машиного акцента и бурного темперамента было, может быть, и недостаточно, чтобы обособить её от других женщин этого маленького сообщества, но ведь вдобавок она была привлекательной, всегда вызывающе нарядной молодой вдовой. Впрочем, по-настоящему близкими друзьями Леонард и Морт стали четыре года спустя, когда стали ходить в одну школу.

Средняя школа Уэстмаунт-Хай выглядела так, словно однажды сбежала в Канаду из Кембриджа ночным рейсом, устав веками формировать умы вышколенных английских мальчиков. Это было окружённое роскошными лужайками массивное здание из серого камня, украшенное гербом с девизом на латыни: Dux Vitae Ratio (Разум — предводитель жизни). На самом деле заведение было сравнительно новое: эту протестантскую школу основали в 1873 году, и сначала она занимала гораздо более скромное здание; впрочем, это всё равно была одна из старейших английских школ Квебека. Когда Леонард посещал её, евреи составляли между четвертью и третью всех учеников. В Уэстмаунт-Хай царил дух то ли терпимости, то ли безразличия: евреи и протестанты общались между собой и ходили друг к другу на вечеринки. «На еврейские праздники мы отдыхали, а на христианские веселились, — говорит Рона Фельдман, одноклассница Леонарда. — Многие из нас пели в хоре и играли в рождественских спектаклях». Няня Леонарда, водившая его в школу каждое утро (и неважно, что, как отмечает Морт Розенгартен, «им надо было пройти всего один квартал; в семье у Леонарда было принято делать всё как полагается»), была католичкой и раньше брала его с собой в церковь. «Я люблю Иисуса, — говорил Леонард. — Всегда любил, даже ребёнком». И прибавлял: «Я держал это при себе; я не хотел встать в шуле и заявить: Я люблю Иисуса» [6].

В тринадцать лет Леонард достиг возраста бар-мицва — совершеннолетия согласно традиции иудаизма. На глазах у целого батальона Коэнов, дядьёв и кузенов, он взобрался на подставку для ног (иначе ему не было видно страниц) и впервые в жизни читал Тору в синагоге, которую основали и возглавляли его предки. Раввин Шукат, готовивший Леонарда к бар-мицве, вспоминает: «Там присутствовали многочисленные родственники, но Леонарду было тяжело, так как среди них не было отца», который должен был произнести традиционное благословение¹⁴¹. Впрочем, из-за войны каждый утратил кого-то или что-то. «Было нормирование, некоторые товары продавали по карточкам, например, мясо, — вспоминает Рона Фельдман, — в школе продавали сберегательные марки, а некоторые классы соревновались друг с другом — кто купит больше сберегательных марок в неделю. С нами училась одна девочка, переехавшая к нам по программе эвакуации детей, и у всех были знакомые, чьи родственники воевали за границей — в пехоте или в ВВС». Когда война закончилась, появились кошмарные фотографии узников концлагерей. По словам Морта Розенгартена, война «была чем-то очень важным для нас» (то есть для него и Леонарда). «Она сильно повлияла на наше мироощущение».

Лето 1948 года — между окончанием школы Розлин и началом учёбы в Уэстмаунт-Хай — снова прошло за городом. На этот раз Леонарда отправили в лагерь Ваби-Кон, и оттуда в его личном архиве сохранились некоторые памятные вещи, в том числе сертификат, вручённый ему за пройденный курс плавания и правил безопасности в воде, и некий документ, написанный аккуратным детским почерком и подписанный самим Леонардом и шестью его товарищами. Мальчики заключили пакт: «Мы должны не драться и стараться лучше ладить друг с другом. Мы должны больше ценить то, что имеем. Мы должны быть благороднее, лучше переносить неудачи и не терять бодрости духа. Мы не должны помыкать друг другом. Мы не должны использовать грязные выражения» [7]. Ребята даже составили список наказаний за нарушение договора — например, пропустить ужин или лечь спать на полчаса раньше.

В этой мальчишеской серьёзности и идеализме есть невинность в духе детских книг Энид Блайтон. Но в своей спальне в доме на Бельмонт-авеню Леонард думал о девушках: вырезал фотографии моделей из маминых журналов и смотрел в окно на то, как в Мюррей-Хилл-парке ветер вздувает юбки у женщин или восхитительно облепляет ими их бёдра. Он внимательно изучал напечатанную на последних страницах комиксов рекламу упражнений по методу Чарльза Атласа*⁵¹, обещавшую слабым мальчикам вроде него обрести мускулы, которые помогут им завоевать женские сердца. Для своих лет Леонард был небольшого роста. Он научился сворачивать бумажные салфетки и подкладывать их в ботинки, чтобы казаться выше. Его беспокоило, что он ниже своих товарищей, а некоторые одноклассницы были выше его на целую голову, но он начал понимать, что девушек можно привлекать «историями и разговорами». В «Любимой игре» его альтер эго «начал думать о себе как о Маленьком Заговорщике, Хитроумном Карлике» [8]. По воспоминаниям Роны Фельдман, Леонард на самом деле был «невероятно популярен» у одноклассниц, хотя из-за его небольшого роста «большинство девушек считало его скорее очаровательным, чем по-мужски привлекательным. Я помню только, что он был очень приятен в общении. У него была та же улыбка, что и сейчас, как бы полуулыбка, немного застенчивая, и когда он улыбался, это было так искренне — было одно удовольствие видеть, как он улыбается. Думаю, его все любили».

* * *

С тех пор как Леонарду исполнилось тринадцать, он полюбил два-три раза в неделю совершать ночные прогулки по городу — в полном одиночестве, выбирая улицы, где кипела ночная жизнь. Пока не открылся морской путь Святого Лаврентия, позволивший кораблям из Атлантического океана доходить до самого Верхнего озера, Монреаль был важным портом: в него прибывали океанские грузовые суда, а привезённые ими товары затем отправлялись вглубь материка — речными судами до Великих озёр или поездом на запад. Ночной Монреаль был городом матросов, грузчиков и пассажиров круизных лайнеров, и перед ними приветливо открывали свои двери бесчисленные бары, вопреки закону работавшие и после трёх часов ночи. В газетах каждый день можно было увидеть анонсы концертов на Сент-Кэтрин-стрит, которые начинались в четыре часа утра и заканчивались перед самым восходом солнца. Там были джазовые клубы, блюзовые клубы, кинотеатры, бары, где играли исключительно квебекский кантри-энд-вестерн, и кафе с музыкальными автоматами — их репертуар Леонард вскоре выучил наизусть.