Джойс - Алан Кубатиев Страница 49

В конце сентября Ричардс написал, что не может сейчас напечатать «Дублинцев», но хотел бы издать его автобиографический роман, а уж потом сборник.

Джойс отправился к британскому консулу за адресом надежного юриста, с которым впоследствии советовался о нарушении Ричардсом контракта. Адвокат подсказал ему снова написать Ричардсу, но тот в середине октября повторил свое предложение, невзирая на несогласие Джойса. Обозленный Джойс уступил «Двух рыцарей» и «Облачко», два абзаца в «Личинах» и «Милости божией», лишь бы Ричардс взял книгу, но все было тщетно. Адвокат, Сент-Ло Мале, решил обратиться в Общество авторов — узнать, не помогут ли они чем безвестному молодому литератору.

В общество сначала пришлось вступить — членский взнос одна гинея — и узнать, что они ничего не могут сделать. Еще один фунт стоило с помощью Мале составить до суда официальное письмо Ричардсу, со ссылками на все полагающиеся законы. Джойс в ноябре предложил сборник Джону Лонгу. Он не занимался больше ничем и, хотя Стэнни уговаривал его продолжать работу, отвечал: «Я уже достаточно написал, и прежде чем сделаю что-то еще в этом направлении, я должен увидеть хоть какую-то причину, ради чего. Я не литературный Иисус Христос». Глубоко недовольный собой и другими, он решил переделать и «Камерную музыку» так, чтобы она стала жестче и язвительнее, и Джойс, не слишком веря в ответ, написал о ней Артуру Саймонсу, который, собственно, и свел его с Ричардсом. Они не общались с тех пор, как Джойс прислал ему экземпляр «Святой миссии». Но ответ пришел, быстрый и щедрый. «Дублинцев», считал Саймонс, нужно положить на алтарь, уступив Ричардсу во всем, в чем можно. А стихи отдать Элкину Мэтьюсу для массовой серии «Гарланд» («Гирлянда»), Обрадованный Джойс согласился, и Саймонс написал Мэтьюсу, что он может получить «книгу стихов, самого подлинного лирического качества из всех, что мне приходилось читать в новых работах за многие годы… Она называется „Книга тридцати стихов для влюбленных“, и стихи почти елизаветинские по свежести, но совершенно оригинальные. Написаны молодым ирландцем Дж. А. Джойсом. Он не из кельтского движения, и хотя Йетс признает его дарование, он во многом его противник, потому что Джойс это движение критикует».

Мэтьюс заинтересовался, и Джойс подготовил рукопись к отправке. Как порой бывало, он изображал полное равнодушие к ее судьбе. «Страница „Облачка“ доставляет мне большее наслаждение, чем все мои стихи…» Читал и решал Мэтьюс долго, лишь 17 января прислал довольно жесткий контракт: по нему автор не мог рассчитывать на роялти, но Мале с обычным своим здравомыслием посоветовал соглашаться. В феврале пришли гранки.

«Книга мне не нравится, — писал Джойс, — но пусть ее напечатают и пошлют к черту. Хотя все-таки это книга молодого человека. Так я себя ощущал. Конечно, это не сборник любовных стихов, так мне кажется. Но некоторые из них достаточно милы и могут быть положены на музыку. Надеюсь, кто-нибудь так и сделает, тот, кто знает старинную английскую музыку не хуже меня. Кроме того, они не претенциозны и обладают некоторой грациозностью. Сохраню экземпляр и над каждым заглавием надпишу адрес или улицу, чтобы, если открою эту книгу, сразу припомнить места, где я сочинял эти песни».

В Риме у Джойса появилась привычка уходить из дома очень рано и сидеть в кафе с книгой до ухода в банк. Он читал все, что мог достать, и в письмах Станислаусу оттачивал свое критическое мастерство, не стесняясь ничем, но в то же время стараясь снова и снова уяснить для себя, что в мировой литературе для него свое, что чужое, жестко вычленяя цели, стиль и точность работы автора. В августе 1906 года он прочел итальянский перевод «Портрета Дориана Грея»: «Разумеется, Уайльд преследовал и добрые намерения — некое желание явить себя миру — но книга загромождена ложью и эпиграммами. Если он и вправду осмелился развить в ней какие-то аллюзии, то она должна была быть лучше. Подозреваю, что он сделал это в книгах, напечатанных частным образом».

«Записки охотника» Тургенева, восхитившие Станислауса, его не тронули — правда, читал он их во французском переводе. С интересом Джойс прочел «Себастьена Рока» Октава Мирбо, где его восхитили и мрачность в изображении жизни иезуитского коллежа, и стиль — «трудно преуспеть во Франции, где почти каждый так хорошо пишет…». Той же оценки удостоился «Кренкебиль» Анатоля Франса, которого Джойс полюбил навсегда. Читает он и Гауптмана, которого считает обладателем тайны художника, и в каждой новой пьесе (в тот раз это была «Роза Бернд») пытается эту тайну отыскать. Гауптман удостоился от него величайшей джойсовской похвалы — «пока я не нахожу в нем ничего от шарлатана».

При этом обильном чтении он продолжает терзать тетушку Джозефину просьбами о присылке всего печатного, что имеет отношение к Ирландии, прежде всего газет, но также книг и журналов. Его по-прежнему завораживает древняя Ирландия, он замышляет какой-то текст на эту тему. Выпрашивает карту Дублина поподробнее и книгу Гилберта «Исторические и муниципальные документы Ирландии», фотографии и открытки с видами страны. Из доходившей ирландской прессы он с неудовольствием узнавал, что Кеттл, Шихи, Скеффингтон и Гогарти становятся все популярнее и значительнее. Последний всё делал попытки примириться с Джойсом, а тот всё отбивал их. Гогарти расспрашивал Чарльза Джойса о делах Джеймса и об отношении к нему, Гогарти, и даже что о нем, Гогарти, думают прочие члены семьи. После этого разговора Гогарти написал Джойсу умиротворительное письмо с предложением забыть старое, бросить раздоры, но Джойс ответил, что такое «не в его власти». Тогда Гогарти, который только что женился, написал Джойсу в Рим, и Джойс опять ему отказал, хотя и формально вежливо добавил, что они могут встретиться в Италии.

Из Нью-Йорка, где молодая чета вкушала медовый месяц, Гогарти радостно ответил, что будет счастлив принять любезное приглашение Джойса, но заметил, что ему кажется, он будет гораздо счастливее видеть Джеймса, чем Джеймс — его, но ему «тяжко по мертвой руке тосковать, слышать голос, которого нет» ^[54]. Уместно заметить, что Джойс никогда не прекращал этого подобия отношений — по каким-то джойсовским склонностям он не давал этой ране зажить.

Гораздо мягче он был с Томасом Кеттлом, ставшим, к слову, членом парламента. Однако и с ним Джойс не помирился до конца. Собственно, ему претили не сами его бывшие друзья, но мужчины как интеллектуальные партнеры: «Им, оказывается, тяжко понять меня и невозможно со мной ладить, даже когда они кажутся хорошо снаряженными для этого дела. С другой стороны, две куда более скудно снаряженные женщины, тетя Джозефина и Нора, кажутся способными воспринять мою точку зрения, и если даже они не ладят со мной, как могли бы, то им определенно удается сохранять определенную лояльность, что весьма похвально и приятно. О тебе я, конечно, не говорю. По всем предметам, исключая социализм (который тебе безразличен) и живопись (которая мне неведома), — у нас общие или сходные мнения». Станислаус пытался убедить его, что Кеттл — мыслящий политик, но Джеймс вдруг совершенно отказался от парламентаризма и углубился в Шинн фейн, то есть перешел на сторону Артура Гриффита. Тут явно был отголосок неизживаемой поглощенности Парнеллом, который не смог сделать парламент инструментом прогресса, что вряд ли удалось бы и Кеттлу. Но газета Гриффита «Юнайтед айришмен» была тогда лучшей в Ирландии.