Марина Мнишек - Вячеслав Козляков Страница 49

В верющих грамотах короля Сигизмунда III, врученных Олесницким и Госевским, в соответствии с устоявшейся десятилетиями дипломатической традицией опять отсутствовало упоминание царского титула Василия Шуйского. О нем говорилось только как о великом князе и государе. Но на этот раз никакого прения с послами по поводу титулатуры не произошло. Неприятие «царского» титула московских государей распространялось и на Марину Мнишек. Везде о ней говорится как о «дочери сандомирского воеводы», «пани воеводенке», «жене» того «небощика» ^[190], то есть умершего самозванца Григория Отрепьева. Назвать Марину Мнишек в дипломатических документах царицей означало бы косвенно признать царский титул со стороны Речи Посполитой. Другое дело окружение Марины Мнишек, которое по-прежнему называло ее «царицей» и отдавало ей подобающие почести.

Получив возможность действовать совместно, послы и посланники с удвоенной силой стали добиваться встречи с сандомирским воеводой. Но здесь уже московская сторона держалась до конца, чтобы не допустить, «кабы ему меж нас и вас быть в третьих», то есть сыграть роль третейского судьи. Если на переговорах в Москве сандомирского воеводу называли виновником случившейся Смуты и «грубником», то в Ярославле уже в январе 1608 года его начали обнадеживать близкими изменениями к лучшему. Сначала предложили всем, особенно воеводским слугам, написать прошения царю «о пожаловании и улучшении питания». Понимая, видимо, что это может быть использовано московской стороной на переговорах, все окружающие Марину Мнишек отказались от «подлого предложения», предпочитая голодать. Впрочем, лишения были не такими жестокими, так как ссыльные по-прежнему имели возможность добывать пропитание за свой счет. 19 (29) января 1608 года, по сообщению «Дневника Марины Мнишек», «приставы посетили пана воеводу». Тут же произошел спор из-за невоздержанных на язык приставов, употребивших какие-то бранные кабацкие слова, оскорбившие слух воеводы. Мнишек «просил, чтобы ему разрешили писать царю относительно посланца в Польшу, но его заставили подождать несколько дней, ободряя надеждой на что-то доброе» ^[191]. Ничего определенного, однако, не произошло; решение об отъезде воеводы в столицу принято не было. 9 февраля 1608 года послов Речи Посполитой уверили в том, что все задержанные в Ярославле, в том числе сандомирский воевода с родственниками и дочерью Мариной, живы («Седамирской и все люди живы, и вам мочно верити их боярскому слову» ^[192]).

С этого времени начались долгие и утомительные переговоры с полным перечислением «вин», ответами и новыми упреками противоположной стороны. Разговоры послов касались большей частью ответственности за поддержку самозванца. Русская сторона обвиняла короля Речи Посполитой в нарушении перемирия в результате оказанной им поддержки самозванцу, а польско-литовские послы и посланники отговаривались тем, что «москва» сама приняла Дмитрия за своего государя. Николай Олесницкий и Александр Госевский продолжали настаивать на свидании с Юрием Мнишком. Бояре отвечали им: «А то мочно и ныне разумети: коли он будет с вами, тогды воевода станет говорити по вашему науку». Итог подвели сами участники переговоров: «говорим много, а все одно» ^[193].

Цель царя Василия Ивановича на переговорах состояла в заключении перемирия с Речью Посполитой, что довольно быстро поняли польско-литовские послы. Им же выгоднее было продолжать обвинять московскую сторону в том, что случилось в Москве 17 мая 1606 года, и попытаться взыскать убытки, понесенные соотечественниками, задержанными во враждебном государстве. В итоге послы прямо заявили, что у них не удастся «перемирье вытиснути» воеводой. Бояре, назначенные в ответ, вынуждены были донести царю Василию Ивановичу, что послы и посланники «стали в упор».

15 марта 1608 года состоялся очередной прием всех послов и посланников Речи Посполитой, находившихся в Москве, комиссией боярина князя Ивана Михайловича Воротынского. На приеме было объявлено: «А того себе, Панове, и в мысли не держите, что нам с вами, не говоря о большом деле, да говорити о воеводе: на то вам ныне и вперед позволено не будет». Так судьба Марины Мнишек и ее отца превратилась в дипломатических документах уже в малозначащее «дело», из-за которого не стоило уходить от главных вопросов межгосударственных отношений. Иначе считали польско-литовские дипломаты, как раз и приехавшие вызволять сандомирского воеводу и его приятелей и родственников из русского плена. Они дали свои подробные письменные ответы по всем тридцати четырем статьям, обсуждавшимся во время переговоров, пытаясь всячески обелить Юрия Мнишка. Главный аргумент состоял в том, что «пан воевода Сандомирский», хотя и являлся сенатором, но ни он сам, ни вместе с другими панами, «до проваженя того чоловека на господарство Московское и до войны приводить не могли». Согласно порядкам, существовавшим в Речи Посполитой, объясняли послы, никто, кроме короля, заручившегося поддержкой сейма и всех сословий, не имел права начинать войну («против иншого кождого неприятеля без сойму валного и позволенья всих панов-рад и станов коруны Польское и великого князьства Литовского войны не подноит»). Участие короля в «заручинах» Марины Мнишек в Кракове (характерно уже признание этого обряда не свадьбой, а обручением) объяснялось посланниками «правдивым» посольством Афанасия Власьева. Легко отводили послы и обвинения в адрес воеводы, который якобы приехал в Москву «военным обычаем» и «хотел вес чин духовный и бояр побить». Опять указывали на грамоты, привезенные Афанасием Власьевым и очевидную цель приезда на свадьбу Марины Мнишек: «Проважен не на войну, але на радость, з жонами, з паннами и детками, не военно, але дорогокоштовне, в золоте, клейнотах, серебре, в конях дорогих, господарства вашого заседать не мыслил. И само дело то указует: даючи дочку свою за жону господару вашому, як самому господару и дочце своей, так и вам усим не упадку, але доброго помноженья зычил». Наконец в последнем пункте был объявлен указ короля, полученный послами, о необходимости добиваться возвращения всех ссыльных, приехавших с воеводой Юрием Мнишком: «Яко пан воевода с дочкою и с сыном, и иншие вси люди его королевской милости, от больших до найменьших, тут в господарство Московское приехали не войною, але вольно, и через вашого московского посла впроважены, а неслушне задержаны; так абы теж вольно вси со всими своими животами и достатками вборзе выпущены и до границ панства его королевской милости учтиво и здорово были отпроважены».

12 апреля 1608 года послы и посланники Речи Посполитой снова были на приеме у царя Василия Ивановича и жаловались на задержку всего дела, учиненную боярами, назначенными «в ответ». Посол Николай Олесницкий, как записали в отчете об этой встрече, отступил от протокола и обратился напрямую к руководителям Боярской думы. «Оглянясь на обе стороны, говорил бояром с серца», чтобы те способствовали их скорейшему отъезду домой. Все это, как и попытка передать письмо боярину князю Ивану Ивановичу Шуйскому, было пресечено личным вмешательством царя Василия Ивановича в ход переговоров. Послы и посланники были снова отправлены в Ответную палату говорить с прежней комиссией боярина князя Ивана Михайловича Воротынского. От имени царя им выговорили за нарушение дипломатического этикета: «И вам пригоже знати и делати так, как в посольских обычаех ведетца». В ответ чуть позже Николай Олесницкий оправдывался, что говорил он «не с серца», а «от великие нужи и жалобы», и ссылался на посольскую участь делать все по наказу: «Веть что мех: что в него положат, то и несет; а послу, что велят, то делает».