Белое дело в России: 1917-1919 гг. - Василий Цветков Страница 49

Во-вторых, подчеркивалась идея «срочной необходимости принятия немедленных и решительных мер для восстановления потрясенного государственного порядка». Исходя из этого, Керенский обратился к совершенно беспрецедентной для российской политико-правовой истории форме власти (если только не усматривать аналогов в XVIII веке). Временное правительство передавало «полноту своей власти по управлению пяти лицам из его состава, во главе с министром-председателем». Был создан Совет пяти, или Директория (используя модную в то время терминологию Великой французской революции). В то же время в декларации намечалась перспектива создания «в течение ближайших дней» нового правительства, построенного (как и предшествующие составы) на коалиционном представительстве: «Временное Правительство будет стремиться к расширению своего состава путем привлечения в свои ряды представителей все тех элементов, кто вечные и общие интересы Родины ставит выше временных и частных интересов отдельных партий или классов» (1).

Легальность данного акта была спорной. Второй коалиционный состав Временного правительства, от имени которого делалось данное заявление, прекратил свою работу после отставки, вызванной выступлением генерала Корнилова, еще 26 августа и не мог принимать какие-либо законодательные решения, тем более столь значимые, как решение о форме правления. Не говоря уже о том, что нарушался основной правовой вопрос о власти, вставший вследствие акта Великого Князя Михаила Александровича и заявлений, сделанных в первых декларациях Временного правительства в марте. Ссылка на волю Московского Государственного Совещания августа 1917 г. была спорной по той причине, что это собрание не носило и не могло носить «учредительно-санкционирующего» характера. В условиях еще сохранявшегося летом территориального и, хотя и в меньшей степени, социального единства только избранное, полноправное Всероссийское Учредительное Собрание могло бы стать структурой, способной решить основные государственные вопросы, обозначить направления дальнейшего политического курса. Да и не было «восторженного признания республиканской идеи» на августовском Совещании, большая часть докладов которого касалась текущих проблем внутренней и внешней политики. Форма публикации акта «провозглашения Республики» также вызывала нарекания. В «Собрании узаконений Временного правительства» он опубликован не был, хотя не существовало препятствий к его публикации в надлежащем виде (как это было, например, с актом отречения Николая II).

Реакция на это действие была позитивной со стороны социалистических партий, традиционно выступавших за введение в России республиканской формы правления. Кадеты, не отрицавшие возможности провозглашения республики Учредительным Собранием, возражали против единоличного решения Керенского по этому вопросу, называя его «пустой фразой». «Мы считали, – вспоминал Набоков, – совершенно неправильным установление формальной квалификации того временного строя, который установился в дни переворота и должен был дожить до Учредительного Собрания». Еще категоричнее высказывался по этому вопросу Пуришкевич, называвший решение Керенского «наглым и грубым», «олигархическим актом, увенчавшим дело упразднения народной воли», которую могло выразить только Учредительное Собрание. Таким образом, патетический возглас Керенского 3 марта, после отказа Великого Князя Михаила Александровича от принятия Престола: «Верьте, Ваше Императорское Высочество, что мы донесем драгоценный сосуд Вашей власти до Учредительного Собрания, не расплескав из него ни одной капли», остался, по существу, лишь эмоциональным «жестом» (2).

Сам же Великий Князь, формально сохранявший статус восприемника Престола и фактически окончательно утративший его после вышеназванного акта Керенского, спокойно отнесся к этому, записав 2 сентября 1917 г. в своем дневнике: «Сегодня проснулись при объявлении России Республикой. Не все ли равно, какая будет форма правления, лишь бы был порядок и справедливость в стране». А вскоре после «корниловских дней» Великий Князь «по инициативе местных революционных войсковых организаций» и Гатчинского совета р. и с. депутатов был арестован в своем дворце в Гатчине (3).

«Предрешение» формы правления единоличным актом Керенского подчеркивало все более утверждавшуюся законодательную практику «революционного времени», при которой легальными и легитимными признавались не принципы правопреемства или формального нормотворчества, а принципы «политической целесообразности». Именно этот фактор позднее оценивался многими идеологами Белого движения как одно из главных отличий политико-правовой деятельности Временного правительства (и затем советской власти) от политико-правовых действий белых правительств и правителей, постоянно стремившихся отмечать правопреемственные принципы своего политического курса.

Вообще, споры о соотношении республиканского и монархического принципов правления шли на протяжении всей «русской Смуты» 1917–1922 гг. Правда, после февраля, во время всеобщего «упоения свободой», вопрос о сохранении преемства монархического принципа и об утверждении его Учредительным Собранием отражался, пожалуй, лишь в немногочисленных публикациях в южнорусской кадетской прессе. Например, «Ростовская Речь» (будущий официоз белого Юга) называла Великого Князя Михаила Александровича «верховным вождем борющейся России», когда он сможет «восприять верховную власть» от Учредительного Собрания (4). Из представителей ЦК наиболее последовательно монархический принцип отстаивался Милюковым и академиком С. Ф. Ольденбургом (будущим министром народного просвещения во Временном правительстве). Но кадеты, выражавшие позицию приверженцев «конституционной монархии», очень скоро отказались даже от формального сохранения своих программных положений. На VII съезде партии, прошедшем 25–28 марта в Петрограде, почти безоговорочно было принято решение, зафиксированное еще 13 марта в Постановлении Пленума ЦК: «предложить съезду изменить и. 13 программы партии в том смысле, чтобы вместо парламентской монархии признать необходимость демократической республики» (5).

Примечательна аргументация отказа от монархической традиции, высказанная председателем Юридического Совещания при Временном правительстве, членом ЦК партии Ф. Ф. Кокошкиным. Ссылаясь на свой спор с профессором-историком В. И. Герье, сторонником конституционной монархии, по поводу «13-го пункта», Кокошкин отметил одну принципиально важную для понимания политической сущности т. н. «кадетизма» черту: «монархическая форма правления… есть для нас не цель, а только средство, при помощи которого мы в данный момент рассчитывали наикратчайшим путем приблизиться к осуществлению наших политических идеалов, тех принципов, которые мы кладем в основу нашей программы», и далее: «Вся сила монархии заключается в ее преемственности, в непрерывности традиций, но как раз этой преемственности монархии более нет. Речь могла бы идти не о продолжении существующей монархии, а о ее восстановлении, о реставрации, и никакая партия, которая сколько-нибудь связана с демократическими принципами, не может ставить своей целью реставрацию». «Теперь в России как будто бы нет ни одной партии, которая не была бы республиканской», – вторил докладчику известный философ Н. О. Лосский (6).

Помимо кадетов, за Учредительное Собрание и республиканскую форму правления высказывались также представители 1-го Всероссийского торгово-промышленного съезда, оговаривая при этом, что «Учредительное Собрание должно быть созвано в такой срок, который обеспечит действительное участие в выборах всего населения страны… и не будет влечь за собой последствий, пагубных для дела государственной обороны и народного хозяйства» (7).