Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском - Бенгт Янгфельдт Страница 48

На почтамте в Стокгольме. Разговариваем о том, что мы оба из «непривилегированных» семей и из стран «на отшибе» и что поэтому мы были лишены многого, что было дано другим детям.

Я. Мне не жалко самого себя, но родителей жалко.

Иосиф. Вот именно, родителей страшно жалко.

В отличие от стихотворений памяти Фроста, Элиота и Лоуэлла, стихотворение об Ахматовой сочинилось не по поводу смерти поэта, а в честь ее дня рождения. «На столетие Анны Ахматовой» было написано, или по крайней мере закончено, в Стокгольме в июле 1989 года. «Вот стишок сочинил», — сообщил Иосиф, воспользовавшись своим излюбленным выражением, перед тем как прочесть его нам с женой на нашей кухне. Судя по всему, это чтение было первым исполнением готового стихотворения. До этого он читал его и обсуждал какие-то детали — рифму, выбор слов — по телефону с Анатолием Найманом. «Есть всего человек пять в мире, с которыми можно говорить о таких вещах, — констатировал он со вздохом, добавляя: — Но с другой стороны, этого достаточно».

В книге о Венеции Иосиф предлагает ряд мероприятий, чтобы спасти город от гибели. Так, например, он «вычистил бы дно каналов драгами и землечерпалками… и развел бы в них нужные для очистки воды породы рыбы и бактерий». Правда, он понятия не имел, «что это за рыбы или бактерии», но был уверен, что «они существуют». В любом случае правители города должны спросить «совета у стокгольмского муниципалитета», ибо в том городе, «при всей его промышленности и населении, как только выходишь из отеля, с тобой, выпрыгнув из воды, здоровается семга. Если же дело в разнице температур, то можно попробовать сбросить в каналы ледяные глыбы или, в случае неудачи, регулярно освобождать холодильники туземцев от кубиков льда, поскольку виски здесь не в почете даже зимой».

Разумеется, предложения были шуточными, но не только. Помню, как однажды Иосиф донимал моего тестя-инженера вопросами о возможности снизить температуру воды в лагуне Венеции с помощью атомных электростанций и как искренне он огорчился, когда узнал, сколько для достижения этого эффекта нужно гидроэлектростанций.

В Музыкальной академии, где находилась редакция журнала «Artes», стояла копировальная машина, на которой я размножал для Иосифа его рукописи. Машина огромная, со множеством кнопок и соответствующим количеством сложных функций. Однажды Иосиф сам хотел сделать копию, но, едва он нажал на зеленую кнопку, машина наотрез отказалась действовать. Он засмеялся и сказал, что стоит русскому человеку дотронуться до машины, как она ломается. Частично по этой причине Иосиф так и не стал пользоваться компьютером, хотя компьютер позволил бы ему свободно чередовать латинский и русский шрифт; кроме того, не надо было бы путешествовать с двумя пишущими машинками. Но для Иосифа стук машинки и печатание черных букв на белой бумаге были чуть ли не священным ритуалом. Мне он назвал еще одну причину, по которой не хотел перейти на компьютер. В то время компьютеры с кириллической клавиатурой были еще редкостью на Западе, а лепить наклейки с русскими буквами над латинскими — подразумевалось, над алфавитом Одена — было бы для него кощунством.

Нью-Йорк, 29 ноября 1987 года. Оставив Кому Иванова у гостиницы, мы вернулись к Иосифу домой. Я хотел угостить его ланчем в китайском ресторане в Гринвич-Виллидж, но шел дождь, и я не знал, как быть. Иосиф спросил нежно, не из тех ли я, кто боится промокнуть. «Скорее всего, да», — признался я, что правда. Мы все же пошли. Когда мы вышли из ресторана, дождь лупил еще сильнее — летний ливень! Я накрыл голову курткой, но до Мортон-стрит мы добрались, оба вымокнув до нитки. Иосиф дал мне чистое махровое полотенце, чтобы вытереть волосы, уверяя, что скоро я высохну. Его забота была искренней и трогательной. Вспомнилась заботливость «наседки» Одена о нем самом во время пребывания в Кирхштеттене в 1972 году.

Летом 1989-го, по пути на остров Торё в машине, которую Иосиф брал напрокат. Он сидит за рулем. В дороге он весьма неприязненно отзывается о «хохлах». Вроде того, что все человечество можно разделить на «хохлов» и прочих. Его оценки утрированные, смешные, но в них есть доля серьезности. Вдруг он останавливается и говорит со смехом: «Если бы члены Шведской академии меня слышали сейчас…»

Спустя два года, осенью 1991-го, он позвонил мне, кажется, из Италии и спросил, не объясняя причины любопытства, почему Карл XII пошел на Полтаву, а не на Москву. Я ответил, что, скорее всего, из-за погоды, из-за русской зимы. Он был недоволен ответом, который, наверное, не рифмовался с какой-то его мыслью или строчкой. Только потом я понял, что он был занят сочинением стихотворения «На независимость Украины», начинающегося словами: «Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой, / слава богу, проиграно…» Я читал его впервые летом 1992-го — оно принадлежало к урожаю того года. Стихотворение это — раздраженный, злобный выпад против тех, кто не понимает, что украинская культура ниже русской и что глупо украинцам рвать с Россией (которая к тому же в эти годы, казалось, еще развивалась в сторону демократии). Тон был агрессивный, и я ему посоветовал исключить стихотворение из подборки, которую племянник моей жены, посетивший в это время Швецию, должен был взять с собой в Россию. Иосиф сразу согласился (помню точно его слова: «Вы, пожалуй, правы»), что говорит о том, что он и сам сомневался насчет целесообразности обнародования этого стихотворения. Оно до сих пор не опубликовано. Версии, распространяемые в Интернете, базируются на аудиозаписях выступлений Бродского — он несколько раз читал стихотворение публично — и содержат много ошибок.

Иосиф редко ходил в кино или в театр — на самом деле практически никогда. Но он с удовольствием читал пьесы. Его собственные попытки в этом жанре, «Мрамор» и «Демократия!», в первую очередь — пьесы, которые надо читать. Он и балет не жаловал, несмотря на то, что дружил с танцовщиками.

В 1989 году город Кастильоне в Сицилии присудил Иосифу литературную премию. Он находился в Стокгольме и не хотел ехать, так как боялся итальянской жары. Но поскольку Ахматову в 1964 году наградили премией на том же острове, он все-таки согласился. Потом он рассказывал о весьма сицилийском способе передачи денег. Хотя сумма была довольно незначительной (сегодня она соответствовала бы приблизительно 500 евро), его увезли под вооруженным полицейским конвоем в банк, где вручили деньги наличными. По возвращении в Швецию, вместо того чтобы обменять лиры на кроны, он дал их мне, так как я собирался в Италию. Когда мы увиделись в следующий раз и я вернул ему деньги — оказалось, что он совсем забыл о них.

Пятнадцатое июля 1990 года, конференция в Оксфорде по поводу столетия Пастернака. Во время приема на газоне перед одним из колледжей я разговариваю с Исайей Берлином. Мы говорим о Бродском, который находился в это время в Стокгольме. Беседа ведется по-русски. Сэр Исайя произносит с его характерной, прерывистой артикуляцией: «Не знаю, гений ли он, хо, хо. Но гениален он несомненно. Вы понимаете разницу, хо, хо, гений — гениальный?»