Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов Страница 48

— Я и боя быков не видел. При республиканцах такие подлые зрелища не поощрялись. А нам, коммунистам, всякая, даже деревенская, тавромахия была строго-настрого запрещена. Я видел только картинки боя быков Гойи в музее. Великий художник, между прочим.

Так я узнал, что испанская компартия выступала против корриды и всякой тавромахии. Кроме того, я впервые внятно услышал фамилию Гойи. Я ее запомнил еще по альбому Эренбурга «Испания», но не знал, что он такой же великий художник, как Репин, например, или Левитан. Коррида, о которой я не имел понятия, кровь и песок на арене, тавромахия и Гойя тоже стали приметами послевоенной эпохи, потому что Каперанг нет-нет да вставит словцо о зрелище, которое так любил, даже боготворил, Хемингуэй и совершенно игнорировал Эренбург.

Кино и мы

Каперанг давно не был в кинотеатре. Я пересказывал ему, что видел новенького: целую кучу фильмов. В летние залы под сенью зеленых крон мы просачивались легко. А на последний сеанс, заполненный любовными парочками, вообще без особых хлопот. Канали, как тогда выражались, разными способами — пирамидой через забор, последнего, самого крепкого — втягивали с помощью отрезка каната. Он делал два-три шага по стене. Вечером в потемках прислоняли лестницу, укрытую в кустах неподалеку, и даже мелкими шажками на корточках юркали мимо билетеров в толпе взрослых, как на футбол, только без чьей-либо поддержки. Подобным манером проткнуться считалось высшим шиком. На Печерске жили большие мастера такой клоунады. «Первая перчатка», «Тетка Чарлея», трофейные ленты про строительство Суэцкого канала, где показывали крупным планом голые женские ноги, «Мария Стюарт» с Царой Леандр в заглавной роли туманили разум. В клубе МВД на Виноградной показывали исключительно иностранные картины. И в каждой действовало несколько весьма соблазнительных женщин. Марикка Рёкк крутила солнышко, и обнаженные ноги — до самого-самого — кидали нас в дрожь. Фильмы про Джильи и Карузо тоже пользовались большим успехом из-за вмонтированных в них оперных сцен, но там женщин одевали в столь плотные туалеты, что лучше бы они носили бараньи тулупы. Сверкающие алебастровые плечи никого не волновали. Не волновала и Любовь Орлова в «Цирке». Сразу обнаруживалось, что тело сквозь трико не просвечивает. Она проигрывала заграничным дивам и не пользовалась никаким успехом ни у мальчишек, ни у девчонок. Последние проявляли более острое любопытство к разным не позволенным в советских фильмах штучкам. Канали в клуб МВД тоже не очень сложным образом. Покупали самому рослому один билет. Очутившись в фойе, он быстренько бежал в уборную на первом этаже, открывал шпингалет и становился на шухер. Даже девчонок через мужской удавалось протягивать. Фильмы я любил пересказывать Каперангу, но не наши, отечественные. Несмотря на коммунистические убеждения, он интересовался в основном романтическими любовными драмами с русскими титрами. Два или три раза я ему излагал «Марию Стюарт», где Цара Леандр восклицала:

— Любовь и голод правят миром!

Титры запоминались хорошо, но я часто путал, какая фраза из какого фильма. Если что-то забывалось, то я дополнял и сценариста, и режиссера, и актеров. Каперанг смеялся, и нам было хорошо. Трофейные ленты были иногда направлены против англичан и американцев, но мы это не ощущали. Самым популярным зрелищем почему-то оказался немецкий вариант строительства Суэцкого канала, где действовал красавчик Лессепс и какая-то безымянная звезда демонстрировала голые крепкие ноги. Вот так и существовали в виртуальном пространстве Стационара Лечсанупра — кино и мы, мы и кино.

Русское имя

Испания ворвалась в палату внешне тихо и мило, но внутренне — бурно и стремительно. За несколько минут Испания все перевернула и отбросила футбол, репортажи Синявского и многочисленные фильмы далеко назад — да так, что они никогда уже обратно не возвращались.

Однажды, когда я дожевывал очередной пирожок с повидлом или ватрушку, дверь открылась после легчайшего стука, но без промедления для ответа, и перед моим удивленным и испуганным взором предстала женщина невысокого роста, скромно одетая в темный костюм, с маленьким букетиком полевых цветов, что весьма удивило. Остальным обитателям палат если уж приносили цветы, то охапкой. Штук по двадцать-тридцать роз или гвоздик. Пионы тащили, астры, ромашки на длинных стеблях. Цветов, надо заметить, в палатах хватало. А тут далеко не роскошный букетик, с какими-то зелеными продолговатыми листочками. Почудилось, что у Каперанга глаза вылезли на лоб вместе с густыми красивыми дугами бровей. Он никого не встречал с таким удивлением и радостью. Он попытался приподняться в постели, чего обычно не делал. Чувствовалось, что женщина — важная персона и знакомством с ней он дорожит. Глаза у Каперанга заблестели, будто налились слезами. Держалась посетительница мягко, но значительно, двигалась не порывисто, но быстро, не спеша, но и не теряя ни секунды. Она сразу обратилась ко мне и попросила поставить цветы в пустую вазочку, пылящуюся на подоконнике:

— Не сочтите за труд, молодой человек, оживить букет, а то он совсем завял. Из Ирпеня очень утомительно добираться.

Из Ирпеня в Киев вела очень хорошая трасса, которую проложили еще немцы в оккупацию, а наши не успели разбить. Кто же она такая, если дорога из Ирпеня ей кажется утомительной? Я малый тактичный, с детства приученный при появлении дамы подниматься со стула, не прислушиваться к чужим телефонным разговорам и покидать комнату, когда взрослым надо побеседовать о чем-то своем. Когда я возвратился с чертовой вазочкой, помешавшей унять любопытство, посетительница собиралась уже уходить. Я ничего не понял из ее последних реплик, но запомнил, что Каперанг был с ней на «ты» и называл ее по имени. Ну если ошибусь — простите меня. Я пишу, не подновляя накопленное, не проверяя по источникам, не прибегая к словарям и дополнительным разысканиям. Что сохранилось, то сохранилось. Историю не по моему роману изучать. Мой роман — это история сердцебиения, не исчезнувшего и даже не угасающего с бренной плотью.

— Ты объясни в комиссии, что произошло. И не забывай меня, Вера.

Ее звали Вера, но если посетительница носила иное имя, то все равно оно звучало твердо, просто и выразительно. Это было русское имя. Речь потом пошла о Москве, куда знакомая Каперанга уезжала на следующий день. В памяти задержалась хорошо известная мне фамилия:

— Не беспокойся: Строкачу я позвоню.

Кто же она такая, если запросто звонит Строкачу? Внутренне я подгонял ее поскорее покинуть палату. Не то чтобы любопытство терзало, но ее присутствие сковывало и вселяло какую-то тревогу.

Наконец женщина поднялась — она сидела на краю постели, чего другая женщина, более близкая Каперангу, с круглыми белыми коленями, себе не позволяла.

— Старайся побороть болезнь. Я верю в тебя. И говорю тебе: до свидания! Если что-либо понадобиться передать, позвони Надежде Львовне. Я предупрежу.

И она быстро наклонилась и поцеловала Каперанга в щеку.

— Обещай бороться.

Каперанг снова попытался приподняться, но женщина не позволила, ласково и определенно прикоснувшись к его плечу. Я и теперь вижу точный графичный рисунок жеста.