Судьба ополченца - Николай Обрыньба Страница 47

Ребята продолжают спать, я сижу рядом с Лизабет, держу ее руку с красивыми пальцами и зеленым камушком в золотом колечке, мне хочется поцеловать Лизабет, но я гоню от себя это желание, это будет совсем предательством Галки, и ребятам я не смогу смотреть в глаза. За дверью проплывают избы на буграх, столбы с проводами, многие столбы спилены, вместо них поставлены временные распорки, держащие провод. О! значит, есть люди, которые пилят по ночам столбы, заставляя кричать в мертвую трубку. Должно быть, страшно ехать на место повреждения ночью. Хотя, начинаю замечать, вдоль дороги много окопов, обложенных бревнами, даже блиндажей. Значит, тут охрана по всей линии. Да, непросто пилить столбы и закладывать мины. Вдоль линии — ряды воронок от бомб. Интересно, кто их бросал? Кажется, мы, они совсем недавние. Ужасно, если трахнет бомба! Миг — и тебя нет! И не успел ты доказать свои достоинства делом, в бою, а будешь просто: погибший при бомбежке немецкого эшелона, рядом с красивой немкой. Ты уже неживой, не будешь знать и помнить, а все равно — перед ней, перед всеми ты не выполнишь тебе предначертанного, того, к чему ты так долго шел…

Мелькают обугленные трехэтажные дома и заборы, ворота, за которыми ничего нет, все сгорело дотла. Мы въезжаем в Витебск. Целую, прощаясь, руки сестры, сейчас нас окружит толпа немецких солдат и офицеров. Завизжали колеса, переходя после светофора на другой путь, поезд постепенно замирает. Помогаю спрыгнуть со ступеньки Лизабет, держу ее за руки. За нами спускаются ребята, и мы кучкой протискиваемся к зданию разбомбленного, выжженного вокзала.

На длинном древке — нависший над улицей большой фашистский флаг, мы пришли в комендатуру. Внутри людно, возле белой перегородки, за которой сидит капитан, много народа, солдаты, шоферы стоящих на улице машин, но все предупредительно пропускают нашу покровительницу. Гауптман, узнав, что мы едем по вызову генерала, очень почтительно якает, тут же вызывает шофера и охранника, дает им распоряжения. Мы выходим на улицу.

Прощаемся с Лизабет. Каждый с благодарностью произносит: «Ауфидэрзэйн». Усаживаемся на лавочки небольшой крытой брезентом машины, с нами садится солдат, поводя автоматом весело показывает, как он будет отстреливаться от партизан. Машина трогается.

* * *

Наша машина быстро едет по улицам Витебска, но это не ровный асфальт, а дорога с ухабами, хотя и чисто подметенная. Опять и опять видим немецкие флаги, немецкие надписи, немецкие указатели. Проехали на горе стоящую белую колокольню, и машина пошла по булыжной мостовой, сбоку стоит огромный указатель с немецкой надписью «На Лепель», аккуратно обведенной толстой черной полосой; сам указатель сбит из трех толстых досок, заостренных стрелой, такой же мы таскали к Менцелю в Боро-вухе.

Дома пошли маленькие, в зеленых садиках с деревянными заборчиками, иногда вместо домов пепелища. Машина остановилась. Выглянув за борт, прочли длинное объявление на немецком и, ниже, русском: «Предъяви пропуск на право выхода из города и входа в город». Возле столба с надписью — будочка, часовой проверяет пропуск у нашего шофера. Опять все сделано очень добротно и аккуратно. Удивительно, что все эти мелочи делаются не на фанерках или какой-нибудь досточке, а на толстых струганых досках, крепко сбитых, укрепленных на мощных столбах. И все это, чтобы вселить мысль: «Мы завоевали вас навечно!» Но смысл написанного показывает обратное: то выход и вход в город — только в положенное время и только по пропускам; то такие надписи, как мы видели на железной дороге: «Запретная зона! Проходить гражданским под угрозой кары смертью воспрещается!» И это вдоль всей линии! Так что о вечном завоевании трудно говорить. «Не до жиру, быть бы живу» — скорее звучит со всех надписей и столбов, и никакие массивные доски не могут этого скрыть.

Дорога пошла полем с буграми, на буграх то избы, то где-то лески небольшие, мы едем уже в колонне, впереди и за нами идут военные машины. Солдат говорит, что близко привал. Машина сворачивает с дороги и останавливается возле кустов. Невдалеке лежит вкопанная в землю бочка, из нее бежит тоненькой струйкой вода. Конвоир и шофер говорят между собой, что дальше будет большой лес и в нем много партизан. Возле родничка валяется пробитая красноармейская каска, может, тут раненый лежал и стонал, утоляя жар внутри холодной водой. Рядом красные с серебряной фольгой обертки от немецких сигарет. Все здесь останавливаются, чтобы напиться, всем необходима эта живительная струйка чистой, как слеза, холодной воды.

Шофер заводит машину, и мы влезаем на свои скамейки. Да, не хочется, чтобы нас партизаны подстрелили, а вдруг — опять замелькал в голове маховик — нападут партизаны, мы сможем включиться в бой, отняв оружие у охранника, — но нет, невозможно, уж очень большая колонна… Мелькают толстые стволы сосен редкого бора с папоротником между деревьями, за деревьями замечаю фигуры в темно-зеленых мундирах и просто в черных пальто с красными повязками на рукавах — полицейские. Оказывается, дорогу охраняют на протяжении нескольких километров. Солдат сидит с автоматом на коленях, смеется:

— Много, много партизан есть этот лес.

Мы и сами догадываемся, что много, если б мало, столько полиции не поставили. Мы почувствовали, что приближаемся к месту, где скоро конкретно узнаем, куда бежать и где партизаны; не по смутным рассказам и пересказам, что там или там взорвали мост, эшелон, машину, а наверное; все происходит где-то здесь, в этом лесу, на этой дороге.

Неожиданно машина сворачивает и останавливается, перед нами шлагбаум. Часовой проверяет пропуск, заглядывает в кузов, мы здороваемся, сам не знаю почему, будто увидели знакомого.

— Кунстмалер, — объясняет наш конвоир, — цайхнэн портрет генерал.

Мы якаем, и машина подъезжает к проволочным воротам, таким же как в Боровухинском лагере. Справа вышка, с верхней площадки, загороженной деревянным барьером, торчат стволы пулеметов. Часовой от шлагбаума кричит часовому на вышке, и мы проезжаем в ворота. Дорога покрыта желтым песком, по обе стороны стелются зеленые газоны, справа между высокими соснами блестит вода озера. Слева — длинный кирпичный одноэтажный дом, за ним высокое нарядное трехэтажное здание, это бывший военный санаторий «Боровка». Сейчас здесь располагается Штаб управления оккупированными территориями Белоруссии, и все обнесено несколькими рядами колючей проволоки, высокой, в три с половиной метра, и широкой конусной; деревья между поясами проволоки вырублены, сделана просека, со сторожевыми вышками. Наша машина круто огибает одноэтажное здание и останавливается возле сбитого из свежих досок сарая, примыкающего к конюшне, мы спрыгиваем на землю. Конвоир забрал мешок с письмами и пошел к большому зданию, а нас вводит в сарай ефрейтор, как видно, поляк, так как говорит он по-украински, но с польским акцентом:

— Добже, панове, вам зробили кимнату. Действительно, шикарно. Все свежее — песок на полу,

доски стен, пахнущие смолой, дощатый стол вдоль двухъярусных нар.

— Дали, — говорит ефрейтор, — то будэ конюшня, там кони, а тут панам зала зроблена.

Мы счастливы. В углу даже ведро с чистой водой и алюминиевой кружкой. Ефрейтор рассказывает, что здесь, в глубине двора, размещаются подсобные службы: кухня, мастерские, гаражи и конюшни; работают здесь военнопленные, а живут они в одноэтажном доме у ворот. Там же расположена полицейская часть, которая несет охрану штаба, и в стороне стоят казармы немцев-охранников.