Александр. Божественное пламя - Мэри Рено Страница 47

— Теперь я знаю, кто это будет. Отец получил письмо, он посылал за мной этим утром. Надеюсь, этот человек сносен. Если нет, мы что-нибудь придумаем.

— Можешь на меня рассчитывать, — сказал Гефестион. — Даже если тебе придет в голову его утопить. Ты и так многое вынес. Он настоящий философ?

Мальчики сидели в желобе для стока воды между двумя дворцовыми фронтонами: потайное место, известное прежде одному Александру, а теперь — им двоим.

— Ну конечно, из Академии. Он ученик Платона. Ты будешь ходить на занятия? Отец разрешил.

— Я буду лишь тянуть тебя назад.

— Софисты учат методом диспутов, ему нужны мои друзья. Мы позднее обсудим, кого позвать еще. Отец написал ему, что логические забавы его не интересуют, я должен учиться вещам, которые будут мне полезны. Он ответил, что образование должно соответствовать положению и обязанностям. Это мало о чем говорит.

— Философ, по крайней мере, не будет тебя бить. Он афинянин?

— Нет, стагирит. Он сын того Никомаха, который был врачом моего деда Аминты. Полагаю, лечил и моего отца, когда тот был ребенком. Ты знаешь, как жил Аминта — словно волк, окруженный охотниками. Он только и делал, что изгонял своих врагов или пытался вернуться сам. Никомах должен был доказать свою преданность. Не знаю, насколько хорош он был как врач. Аминта умер в своей постели — в нашей семье это редкость.

— Так, значит, его сын. Как его имя?

— Аристотель.

— Он знает страну, это уже что-то. Он очень стар?

— Ему около сорока. Немного для философа, они живут вечно. Исократу, который хочет, чтобы отец объединил греков, уже за девяносто, а он все ищет себе занятие. Платон прожил больше восьмидесяти. Отец говорит, что Аристотель надеялся стать главой школы, но Платон выбрал своего племянника. Вот почему Аристотель оставил Афины.

— И тогда он испросил позволения приехать сюда?

— Нет, тогда нам еще было по девять лет. Я запомнил год из-за халкидийской войны. И он не мог вернуться домой в Стагиру, потому что как раз тогда отец сжег ее и забрал жителей в рабство. Что это тянет меня за волосы?

— Это сучок от дерева, по которому мы лезли.

Гефестион, не отличавшийся особой ловкостью рук, заботливо, осторожно распутал сияющую прядь и вынул застрявшую в ней веточку орехового дерева. От волос Александра пахло каким-то дорогостоящим составом, которым Олимпиада их мыла, и летней разогретой травой. Рука Гефесгиона легко скользнула вниз по спине Александра. В первый раз это произошло почти случайно. Хотя Александр ничем не выразил неудовольствия, Гефестион выжидал два дня, прежде чем отважиться повторить попытку. Теперь, когда мальчики были одни, он пользовался любым удобным случаем и порой не мог думать ни о чем ином. Он не мог сказать, что думает обо всем этом Александр, и думает ли вообще. Он принимал эти знаки любви спокойно и говорил, даже с большей свободой, о посторонних вещах.

— Стагириты, — продолжал он, — были союзниками Олинфа; царь показал на их примере, как будет обходиться с городами, поддерживающими его врагов. Твой отец рассказывал тебе об этой войне?

— Что?.. Ах да. Рассказывал.

— Слушай, это важно. Аристотель бежал в Ассе, как гость и друг Гермия Аторнейского; они встречались в Академии. Гермий тиран там. Ты знаешь, где находится Ассе, — прямо напротив Митилены, он держит власть над проливом. И как только я все это вспомнил, то сразу же понял, почему отец выбрал этого человека. Но это только между нами.

Он серьезно заглянул в глаза Гефестиону: глубокий взгляд, всегда предшествовавший откровенности. Как всегда, Гефестион почувствовал, что в груди у него все тает. И как всегда, прошло какое-то время, прежде чем к нему вернулась способность слышать и осознавать услышанное.

— …которые были в других городах и избежали осады, просят отца отстроить Стагиру и вернуть прежние права ее жителям. Вот чего хочет этот Аристотель. А отец — он хочет союза с Гермием. Это как сделка у барышников. Леонид тоже приехал из-за политики. Старик Феникс единственный, кто сделал это ради меня.

Гефестион стиснул его руку. Чувства обуревали его, ему хотелось сжать Александра так, чтобы самые их кости срослись в одно целое. В то же время он знал, что это порочно и безумно, — он сам бы убил любого, посмевшего тронуть хоть волос на этой золотой голове.

— Они не подозревают, что я отлично все понимаю. Я просто сказал «да, отец», я даже матери не сказал ни слова. Я хочу оценить этого человека сам, когда его увижу, и сделать то, что я считаю наилучшим, но так, чтобы никто не догадался почему. Я сказал только тебе. Моя мать вообще против философии.

Гефестион между тем думал, какой хрупкой казалась его грудь, каким ужасным было желание ласкать и сдавливать ее. Он молчал.

— Она говорит, что философия уводит людские помыслы от богов. Она-то должна знать, что я никогда не отвернусь от богов, кто бы и что бы мне ни говорил. Я знаю, что боги существуют, так же несомненно, как, например, ты. Я не могу дышать.

Гефестион, который о себе мог сказать то же самое, быстро отпустил его. Вскоре он ухитрился пробормотать:

— Возможно, царица прогонит его.

— Ну нет, я этого не хочу. Это принесет только лишнее беспокойство. Еще я подумал, что он может оказаться человеком из тех, которые умеют отвечать. С тех пор как я узнал, что приезжает философ, я стал их записывать — вопросы, на которые никто здесь не может ответить. Их уже тридцать пять, я сосчитал вчера.