Лени Рифеншталь. Мемуары - Лени Рифеншталь Страница 45

В первый день мы снимали до позднего вечера. Потом крестьян пришлось доставить в деревню. Смертельно уставшая, но счастливая, этой ночью я спала как убитая. Нам бы продержаться еще неделю, и самое трудное будет позади. Мои сотрудники делали, казалось, невозможное. Каждый день до трех-четырех часов ночи они затаскивали кабели и прожекторы на верхотуру, к развалинам замка.

Настал последний день в замке Рункельштейн. Нужно было заканчивать съемки, так как на следующий день крестьяне уже не могли прийти. Дневное задание мы начали выполнять очень рано. Хорошо, что зарнтальцы были привычны к длительному напряженному труду, и тем не менее к полуночи мы еще не успели все сделать. Еще не был снят большой праздник. Все валились от усталости, я тоже едва держалась на ногах. Держа сценарий в руках, я уселась на пустую пивную бочку. Чувствовала себя настолько плохо, что хоть волком вой. Уже неделю я почти не спала, мало ела — и была почти не в состоянии сосредоточиться. Во всех углах расположились спящие крестьяне — с ними-то мне теперь и нужно было снимать разгульный народный праздник.

Словно муравьи, переносящие драгоценную ношу, мои люди подтаскивали прожекторы, столы, скамьи, бочки — все, что требовалось для декорации сельского празднества. Потом собрали музыкантов. Оглушительнейшей полькой они принялись будить спящее «воинство». С помощью вина и свежего пива еще раз был создан нужный настрой. Я танцевала с крестьянскими парнями, кругом смеялись и пировали. Операторы снимали из каждого угла. Долговязый гамбуржец Вальтер Римль, которому Шнеебергер доверил переносную кинокамеру, забрался в пустую бочку, чтобы было сподручней — по возможности незаметно — ловить удачные кадры.

В два часа утра шум-гвалт улегся. Пока крестьян отвозили домой, а мальчики мои убирали кабели, я снова сидела на пивной бочке и толстым красным карандашом перечеркивала целую страницу сценария.

На следующее утро наконец-то отоспались. Виман и Балаш уехали, и мы в наскоро сколоченном ящике отослали на проявку в Берлин следующие 8000 метров пленки. Не успели только снять крестьян в домах, на улицах и в церкви.

Я вспоминаю об этом времени с умилением. Насколько неприступными были эти люди поначалу, настолько же покладистыми оказались потом. Они были готовы на все. Можно было снимать даже во время богослужения. Принял участие в съемках и священник. Мы сумели завоевать их сердца.

Зарнтальцы устроили нам запоминающееся прощание: в самую рань пропели под окнами серенаду, а одна старушка вручила мне сделанные ею самой цветы из воска. Цветы, которые никогда не увядают. Некоторые жители долины вообще не хотели с нами расставаться. Они сопровождали нас до Боцена.

Наступила осень, на дворе уже была середина сентября. Наша команда уменьшилась до шести человек (как в самом начале), и осветительная машина отправилась в Вену. Для съемок скалолазания с моим участием нужно было еще раз подняться на Бренту. Было самое время завершать съемки. В горах уже лежал первый снег, а уж он-то в нашем летнем фильме был совершенно ни к чему. Кроме того, мне нужно было взбираться на скалу босиком, одетой в лохмотья и без страховки. Почти невидимых для глаза стальных канатов тогда еще не существовало. К счастью, сентябрь одарил нас несколькими теплыми днями, и мы смогли наконец закончить все съемки.

Спустя десять недель, с точностью до дня, я смогла вернуться в Берлин. Самое волнующее, что меня ожидало, — это просмотр отснятой пленки. В проекционном зале я, затаив дыхание, смотрела на плоды наших трудов. Результат оказался лучше, чем я могла себе представить.

С Гарри Зокалем я урегулировала всю деловую часть — в договоре предусматривалось, что с этого момента все денежные и организационные дела берет на себя его фирма — большое облегчение для меня. Теперь с легкой душой можно было приступить к съемкам в павильоне. Требовалось всего лишь два дня работы на фоне декорации хрустального грота — нашего единственного искусственного сооружения, — архитектору он удался блестяще. Был заказан вагон крупных кусков стекла, вероятно, остатков на стекольном заводе, из которых отшлифовали кристаллы, похожие на настоящие. Декорация обошлась в 10 000 марок, что составило треть всех расходов на натурные съемки.

Началась интереснейшая работа, но давалась она мне с трудом, ведь, если не считать сделанных в Париже сокращений в фильме о Пиц-Палю, я никогда не монтировала фильма и не могла себе позволить нанять помощника. Все мне не нравилось, я то и дело меняла последовательность кадров, удлиняла или укорачивала сцены, но необходимого напряжения в картине не получалось. Тогда я решила просить помощи Фанка.

Вечером я принесла ему на Кайзераллее копию своего монтажа. Он обещал помочь, но оказал мне медвежью услугу. Когда я назавтра снова пришла к нему, он сказал:

— Можешь посмотреть, этой ночью я заново смонтировал фильм, изменил и поменял местами почти все сцены.

Я в ужасе уставилась на Фанка.

— Ты без меня резал мой фильм, ты с ума сошел! — закричала я.

— Ты же хотела, чтобы я помог тебе монтировать фильм.

— Но только не вместо меня, — зарыдала я и лишилась чувств. Это был мой первый обморок в результате нервного потрясения.

После того как Фанк вышел из комнаты, я понемногу успокоилась, отыскала сотни обрезков фильма, которые висели у него на стеклянных стенках, и выбросила их в большую корзину.

Прошло несколько дней, прежде чем я набралась мужества посмотреть перемонтированную Фанком копию. Возможно, всё не так уж плохо, как я опасаюсь. Но то, что я увидела, было ужасно. Что наделал Фанк! Я так никогда и не узнала, решил он мне отомстить или просто был далек от темы фильма. Ему ведь не понравился сценарий, в восторге он был лишь от съемок.

С тех пор наши дружеские отношения дали трещину. Он больше никак не влиял на меня.

Чтобы спасти фильм, его пришлось заново монтировать. Из тысячи рулончиков пленки, постепенно возникала подлинная картина, с каждой неделей она становилась все более осязаемой, наконец-то передо мной лежала в готовом виде легенда о «Голубом свете».

Двадцать четвертого марта 1932 года состоялась премьера во Дворце УФА. Она стала небывалым успехом, триумфом, о котором я и мечтать не могла. Берлинские критики рассыпались в похвалах. «Голубой свет» чествовали как лучший фильм последних лет. Говорили, что он заслуживает высшей премии. «Фильм курир» писала: «Публика словно погрузилась в сказку; до того как в зале снова зажегся свет, она жила в другом мире. Мужественная, одержимая, доверчивая женщина заставила рухнуть небеса поблекшей кинематографии».

Какое впечатление произвел этот неожиданный, неслыханный успех? Мне было не до размышлений, я была попросту растеряна. Каждый день я получала полную восторгов почту, в том числе поздравительные телеграммы даже от Чарли Чаплина и Дугласа Фербенкса, успевших посмотреть фильм в Голливуде.

Предстояли премьеры в Париже и Лондоне и фестиваль в Венеции, который должен был состояться в этом году впервые. Несколько месяцев спустя «Голубой свет» получит второе место и будет удостоен серебряной медали. Чем объяснить такой успех? Над романтической легендой без всяких сенсаций прежде посмеивались кинопродюсеры и критики.