Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина-Доминик Лиштенан Страница 45

Но тут новое событие нанесло жесточайший удар по стратегическому плану этой войны: 20 января 1745 года скончался Карл VII, объявленный законным императором. Соответственно Людовик XV утратил оправдание своей распри с Марией Терезией; стало быть, понадобилось срочно найти другого претендента на спорную корону. Распространился слух, что Франция и венгерские высшие придворные круги замышляют возвести на венский трон Фридриха Августа, саксонского курфюрста. Его держава, окрепнув благодаря объединению этих двух владений, к которым надобно добавить еще и Польшу, станет оплотом стабильности в центре Европы, что облегчит мирные переговоры и, вероятно, положит конец разорительной войне. Оставалось выяснить, как отреагируют Елизавета и Фридрих. Потерпит ли царица это тройственное объединение — Австрии, Саксонии и Польши? По наущению д'Аржансона, ведавшего в Париже иностранными делами, король Франции взялся за перо, чтобы убедить «свою сестру» оказать поддержку его саксонскому курфюрсту Фридриху Августу. Это персональное заигрывание было призвано сотворить чудо, переменив умонастроение тщеславной Елизаветы. Плохо же они знали императрицу! Она застыла в молчании. Ведь объединение трех корон сдвигало Россию на обочину, да сверх того ограничивало ее влияние в Центральной и Восточной Европе. Царица не собиралась ввязываться в переговоры, которые вынудили бы ее признать искусственное соединение Германской империи и ее извечного врага Польши. Этот новый ложный шаг Людовика только еще более навредил франко-русским отношениям.

Вопрос о том, чтобы послать русские войска в Западную Европу, был поставлен в начале 1745 года. Елизавета, по-прежнему не склонная торопиться, выдвинула условие: она готова вмешаться, если Ганновер и Саксония окажутся в отчаянном положении, но не намерена помогать Марии Терезии, которая среди венценосцев Европы как женщина и императрица является ее соперницей. Итак, вступление великой славянской державы в войну оставалось проблематичным, еще можно было склонить ее в другую сторону. Для этого у Бурбона и Гогенцоллерна оставалась последняя возможность, но она им дорого стоила: предоставить дочери Петра Великого роль посредницы в европейских конфликтах — непомерная честь для особы, презираемой как тем, так и другим. Эта идея зародилась при обмене мнениями между Парижем, Берлином и их представителями в Петербурге, но из тактических соображений было решено, что предложение о посредничестве должно исходить от Франции. Судя по письмам, которые Фридрих II слал своим представителям, Россию следовало удерживать в состоянии бездействия, дабы помешать ей присоединиться к враждебному лагерю. Поэтому лето 1745 года было посвящено новым попыткам завоевать сердце русской государыни. Д'Аллиона и Мардефельда заклинали двигаться к цели, не допуская промахов в словах и поступках, и делиться всей мыслимой информацией, сколь бы пустяковой она ни казалась. Их первейшей целью было растолковать миролюбивой Елизавете причину, по которой прусские войска вторглись в Моравию и Богемию. Послам надлежало, сменяя друг друга, объяснять все действия Фридриха не иначе как заботой о восстановлении порядка в Германии. Императрица не спорила, казалась покладистой, однако навстречу по-прежнему не шла: Бестужев был начеку, он всегда умел пробуждать подозрительность своей госпожи.

Людовик XV пустил в ход самое чарующее красноречие, только бы добиться сближения с Елизаветой: он написал «монархине, к коей не может не питать величайшего почтения» письмо, исполненное преувеличенной патетики, где утверждал, что взялся за оружие исключительно затем, чтобы установить в Европе мир, заключить каковой, разумеется, подобает дочери Петра Великого, чья осмотрительная нейтральная позиция делает ее единственно подходящей посредницей-миротворицей. В послании его христианнейшего величества, расцвеченном пышными и льстивыми оборотами, сквозила плохо скрытая паника, мольба о помощи: Елизавета, дескать, осчастливит своим вмешательством его подданных, а также других монархов и их народы, вся Европа вслед за Францией будет благословлять ее, если она присоединится к борьбе против Англии и Австрии. Ныне счастье Бурбона зависело от наследницы Романовых, маленькой невесты, когда-то отвергнутой им! Окончательно впадая в напыщенность, король заверял: человечество, мол, наделяет титулом европейского арбитра молодую женщину, властительницу народа, выведенного из ничтожества трудами ее отца. Все эти упоительные разглагольствования, впрочем, не имевшие официального характера, шли вразрез как с ходом практических действий французского правительства, так и с дипломатией кабинета министров, наиболее благоприятной для скандинавских стран и Турции. Петербург же со своей стороны всегда отказывался признавать правомерным вмешательство французов в восточные дела и весьма настороженно взирал на их маневры на севере. Царицын посол в Париже вместо ответа, по существу, высказал критические замечания относительно терминологии послания Людовика: выбранное им слово «арбитраж», то бишь третейский суд, если разобраться логически, подрывает престиж либо той, либо другой стороны, а Россию лишает свободы действий. Российский полномочный посол Генрих Иванович Гросс заявил, что его страна предпочитает воздерживаться от активного участия в континентальных войнах; никакого ответа на просьбу Людовика он не дал. Елизавета хранила молчание. Беспокойство прусского короля, который первым узнал о том, как развиваются события, все более возрастало. Посредничество России в германских делах представлялось последней возможностью узаконить его новейшие территориальные приобретения в Силезии и быстро заключить мир вне зависимости от восстановления сил его изрядно потрепанных войск. Мардефельд лез из кожи вон, д'Аллион делал вид, что тому же богу молится, но, по существу, эти двое больше не могли действовать заодно: один толковал о Европе, другой — о Германии. Русские быстро смекнули, что эти две заботы не всегда совпадают и даже способны в угоду различным альянсам вступать в конфликт. Похоже, при русском дворе вопреки его отдаленности уже догадывались о том, что между Парижем и Берлином сгущается атмосфера недоверия, сколько бы блистательной логики их послы ни вкладывали в отрицание этого факта.

Вплоть до осени 1745 года Елизавета упрямо отстаивала нейтралитет России и свою роль посредницы в европейских конфликтах. Договор в Бреслау, согласно которому Россия становилась союзницей Англии и Австрии, она подписала скрепя сердце. Царица не скрывала своих симпатий к Франции и даже к Пруссии — тут ею владел простой дух противоречия. Когда ей сообщали о победах Фридриха в Силезии и Богемии или о счастливом исходе сражения при Фонтенуа, она радовалась, приказывала подать вина и налить ей чашу полнее. Во время одной церемонии, происходившей летом 1745 года в Петергофе, она выказала такую благосклонность к Мардефельду и д'Аллиону, что заставила изрядно приуныть послов союза четырех, которым Бестужев уже обещал желанную военную поддержку. Таким провокационным поведением императрице вздумалось помучить австрийского посла генерала фон Претлака, который раздражал ее своими на ее вкус чересчур вкрадчивыми манерами, и так в этом преуспела, что австриец стал уже смахивать на ипохондрика, вообразившего, будто он при последнем издыхании. Получив известие о сражении при Гогеифридберге (июнь 1745 года), царица лично прочитала по-французски и по-немецки депешу, сообщавшую о победе Фридриха над австрийцами и саксонцами, и с саркастическим юмором громко заметила, обращаясь к Лестоку, что пруссаки не скупятся на пилюли от запора, венгерская королева со своими министрами насилу успевают их глотать. Их императорские высочества тут же охотно присоединились к общему веселью, противоположному лагерю никогда еще не доводилось испытывать такого унижения. Бестужев, уязвленный до глубины души, уж и не знал, какому святому молиться.