Зиновий Гердт - Матвей Гейзер Страница 45

И вот Гердт сказал директору картины, худруку объединения и директору объединения, что они с переводчицей, потому что у него в кармане были деньги (может быть, у них тоже были, но они не признались), помчатся в отель по указанному адресу, ибо, как предупредил продюсер, если они не приедут до шести, «номера рухнут». Отель располагался где-то в центре Манхэттена. Там, как оказалось, никто группу не ждал, никакие номера не были забронированы. Начался перезвон: они звонят в Берлин, им говорят, что все забронировано, тогда они звонят хозяину отеля, в общем, в конце концов получают свои номера.

В это время подъезжает большой автомобиль — аппаратуры много, да еще у каждого по чемодану. Оттуда выходит съемочная группа, и (о ужас!) Владимир Эммануилович обнаруживает, что среди приехавших нет Зиновия Ефимовича. Он спрашивает: «А где Гердт?» Вдруг они все друг на друга смотрят. «Где Гердт? Как же вам не стыдно, как вы могли уехать без него?» Он сказал, что единственный нужный для съемок человек, кроме него и оператора — это Гердт. «Я думаю, что делать, — вспоминает режиссер. — Мчаться в аэропорт и искать Гердта? И я вдруг вспоминаю, что вокруг него все время вились три или четыре парня, которые не могли от него ни на шаг отойти, и они меня все время спрашивали, где мы будем жить. А я им сказал, что у нас есть только адрес, и показал им адрес отеля».

В это время (они разговаривали на улице, потому что отель был крошечный, и их шумная компания, где все к тому же спорили и махали руками, не могла там поместиться) подъехал автомобиль с этими ребятами, и из него вышел Зиновий Ефимович. Когда машина подъезжала к отелю, еще не было видно, что там был Гердт, но, как рассказывал Двинский, оттуда раздался такой «солдатский» мат, который не слышали на Брайтоне от всех известных мафиози, там живших. Потом выскочил разъяренный Гердт…

Слово Владимиру Эммануиловичу: «А кто режиссер? Режиссер я, значит, я во всем виноват. И он на меня: “Володя!..” Я не могу повторить ни одного слова, кроме слова “Володя”: все остальное непереводимо и ничем это заменить невозможно. Но мат был не такой, как знаете, просто на улице. Это был настоящий, красивый, фантастически ругательный мат. Он выражал все те чувства, которые у него возникли, когда он обнаружил, что его оставили одного в аэропорту. Целые сутки я пытался перед ним извиниться. Я ему все рассказал, в конце концов, он смилостивился и простил меня».

«Торжества» продолжились после Манхэттена на Брайтоне: стоило группе выйти из такси, как тут же на них кидались со всех сторон люди. Точнее, не на них, а на Зиновия Ефимовича. В этом была большая эгоистическая польза: все хозяева ресторанов звали съемочную группу обедать. В те несколько дней, что они снимали на Брайтоне, им не надо было нигде платить за обеды. Их кормили. По словам режиссера, слава богу, поехала не вся съемочная группа: на съемки-то никому неохота ездить. Поэтому их было немного: оператор Гарик Тутунов, звукорежиссер Леонард Бухов (он потрясающе образованный человек, переводит пьесы, блестящий знаток польского языка), Зиновий Ефимович и сам режиссер Владимир Двинский.

К ним подходили обычные люди, и создавалась какая-то атмосфера любви, передающаяся всем окружающим. Причиной был, конечно, Гердт. У него брали автограф, и у других членов съемочной группы брали автографы. И вот компания обедает, а это было под самый праздник Дня Победы. Кто-то вспомнил, что 9 мая — день рождения Булата Окуджавы. «И моей жены!» — добавил Гердт. Но, несмотря на это, 9 мая они тоже снимали. После пришли в ресторан в полуподвале. Вот сидят четверо: Леонард Бухов, Гарик Тутунов, Зиновий Гердт и Владимир Двинский. Свободен только один хозяйский столик, все заняты. Всюду сидят пожилые люди, ровесники Зиновия Ефимовича, все участники войны, у всех на пиджаках боевые ордена. С женами, с дочерьми, с сыновьями. И все отмечают 9 мая. А Бухов воевал всю войну, Гердт воевал, но они без орденов и медалей, потому что они на съемках.

Вот все сидят, что-то выпивают, что-то едят. И вдруг компания завелась: «Как-то тихо очень все! Праздник 9 мая надо более бурно отмечать!» Двинский говорит: «Давайте споем песни военных лет!» Леонард завелся: «Зиновий Ефимович, давайте!» — «А кто будет играть?» — спросил Гердт. «Я сяду», — ответил Леонард. Там было пианино. Леонард стал играть знаменитые песни. Зиновий Ефимович вышел к микрофону и запел. Зал замолк. Такая тишина, все сидели и слушали. Двинский вспоминает: «Для них 9 мая поет Гердт! В Нью-Йорке! На Брайтоне. Без копейки денег. Просто так, бесплатно. Но тут моя коммерческая душа дрогнула: “Что это они должны Зиновия Ефимовича бесплатно слушать?” Я взял с барной стойки здоровый бокал, вложил в него один доллар и пошел по залу: “Господа, день Победы, артист устал после дня тяжелой работы, давайте, бабки кладите!” Можете себе представить, насобирал денег… Вот так мы отпраздновали 9 мая. На эти деньги мы потом поехали на такси в гостиницу».

Вернувшись из поездки в США, Гердт отправился по приглашению Конгресса еврейских общин в турне по разным городам России. Татьяна Александровна вспоминает: «Зяму постоянно рвали на части какие-то люди, бесчисленные звонки, телеграммы. Он всегда куда-то торопился, но никогда не опаздывал. Не припомню, чтобы он когда-либо пожаловался на усталость, сказал, как ему все обрыдло, как хочется забыть это “должен, должен” и просто заснуть, поваляться».

Между тем подошло лето 1991 года, случился и провалился августовский путч. Среди прочих потрясений вскоре после него состоялись похороны юношей, погибших при штурме Белого дома. Заиграли еврейскую мелодию, и кто-то в толпе сказал: «Ну, это уж слишком». Зиновий Ефимович, тоже бывший на похоронах, вспоминает: «И ведь неплохой, видимо, человек. Но где-то внутри в нем сидит эдакое покровительственное отношение к малым народам».

В дни путча Гердт узрел иных, новых москвичей. Этим во многом объясняется его поведение и тогда, и после. Пройдет время, и он скажет: «В моей жизни было три победы: в мае 1945 года, август 1991 года и победа на выборах Ельцина… Вся моя жизнь прошла в атмосфере тотальной лжи. И оказалось, что я очень пристально, даже страстно, отношусь к правде. Я принимал участие в предвыборной кампании Ельцина, в какой-то момент я был в него просто влюблен… Но это необыкновенный человек! А влюбился я в него опосредованно: сначала в жену. Они были на спектакле, а потом мы полчаса разговаривали в дирекции. Правда, жена Ельцина молчала, но как она на него смотрела! Я восхитился».

После победы Ельцина в августе 1991 года в Киноцентре на Красной Пресне состоялся митинг творческих деятелей. Его вели Олег Ефремов и Нонна Мордюкова. Пригласили и Гердта, которого Нонна Викторовна представила следующим образом: «Сейчас перед вами выступит ветеран войны и труда».

«Она сказала, — вспоминал Гердт, — а мне стало как-то неуютно: уж больно низко в общественном сознании людей стоит сегодня словосочетание “ветеран войны и труда”. Какой ужасной должна быть страна, чтобы сделать этих людей самой консервативной и реакционной частью общества! А ведь эти самые ветераны, по сути своей замечательные люди, свободно чувствуют себя только на войне, где делали тяжелейшее дело. Но они понимали, зачем это делали, они защищали себя и своих близких. Даже маленькие командиры — взвода, роты — обладали огромной властью. Что может быть больше, чем власть распоряжаться чужими судьбами и жизнями? Это многих возвеличивало в своих глазах».