Падение титана, или Октябрьский конь. В 2 томах. Книга 1 - Колин Маккалоу Страница 45

Поскольку Катон считал, что бескорыстный тяжелый труд — отличительный признак хорошего человека, он работал с энтузиазмом и воодушевлял остальных гребцов. Известие, что командир участвует в гребле, каким-то образом облетело все корабли, и люди заработали веслами еще энергичнее в такт ударам барабана старшего над гребцами. Учитывая каждую душу на этих кораблях, везущих солдат, а не мулов, повозки или оборудование, людей набиралось только на две команды, что означало: четыре часа гребешь — четыре часа отдыхаешь. И так днем и ночью.

Питание было однообразным. Хлебом, универсальным продуктом питания, они в последний раз позволили себе угоститься на Гавдосе, а потом он исчез из меню. Ни один корабль не рисковал развести лишний огонь и заняться выпечкой хлеба. Постоянный огонь горел лишь в очаге из огнеупорного кирпича, над которым висел огромный железный котел. Только в нем можно было готовить еду — густую гороховую кашу с кусочками бекона или солонины. Экономя запасы пресной воды, Катон издал приказ есть эту кашу без дополнительной соли — еще один удар по солдатскому аппетиту.

Однако погода позволяла всем пятидесяти судам держаться кучно. Постоянно объезжая в небольшой лодке свой флот, Катон мог убедиться, что его люди настроены оптимистично и этот оптимизм помогает им подавлять в себе страх перед таинственной водной стихией. Ни один римский солдат не чувствовал себя хорошо на море. Они с радостью приветствовали дельфинов, но там были и акулы, а косяки всяческих рыб разлетались в разные стороны при приближении стольких весел, бьющих по воде, — значит, не жди появления рыбной похлебки на солдатском столе.

Мулы пили больше, чем рассчитывал Катон, солнце все припекало, и уровень воды в кадках понижался на удивление быстро. Через десять дней после отхода от Гавдоса Катон стал сомневаться, что они доживут до того дня, когда покажется земля. Объезжая корабли в своей лодке, он обещал людям выкинуть мулов за борт задолго до того, как опустеют бочки.

Эту идею никто не одобрил. Мулы ценятся солдатами пуще, чем даже золото. Каждой центурии придается десять этих животных, которые тащат на себе все, что не вмещается в пятидесятифунтовую поклажу легионера, а также одна повозка, запряженная четырьмя мулами, на которую грузят все самое тяжелое.

Подул Кор, северо-западный ветер. С радостными воплями люди бросились ставить паруса. В Италии этот ветер несет с собой влагу, но не в Ливийском море. Скорость возросла, весла сделались легкими, и надежда вновь расцвела.

Прошло четырнадцать дней с тех пор, как Гавдос скрылся за горизонтом. Посреди ночи Катон внезапно проснулся и сел. Ноздри его огромного «клюва» расширились. Он уже понял — море имеет свой запах, сладковатый, отдающий водорослями и рыбой. Но сейчас этот запах заглушался другим. Земля! Это запах земли!

Продолжая принюхиваться, он побежал к поручням и поднял глаза к небу волшебного сине-фиолетового цвета. Небо здесь никогда не было по-настоящему темным. Хотя диск луны стал почти невидимым, небесный свод сверкал бесчисленными звездами, уподобляясь тончайшей вуали. Звезды будто подмигивали людям. А планеты — нет.

«Греки говорят, что планеты вращаются вокруг нашей земли и находятся намного ближе к ней, чем мерцающие звезды, которые невообразимо далеки от людей. Мы благословенны, ибо боги живут рядом с нами. Мы — центр Вселенной. Мы чтим все небесные тела. А в знак почтения к нам и к богам эти ночные лампы гонят прочь тьму, напоминая, что свет есть жизнь.

Мои письма! Ведь я их еще не читал! Завтра мы высадимся в Африке, и мне нужно будет поддерживать дух людей в краю зыбучих песков, где живут мармариды. Хочешь не хочешь, но как только рассветет, я должен буду прочесть их, иначе всеобщее волнение захлестнет и меня. А до рассвета я посижу на веслах».

От Сервилии — квинтэссенция чистого яда. Осердясь, Катон на седьмой колонке бросил читать, скомкал небольшой свиток в шар и бросил за борт: «Достаточно мне тебя, моя дражайшая сводная сестрица!» Елейное послание от тестя, Луция Марция Филиппа, вечно колеблющегося политика и чудовищного эпикурейца, было написано в изысканном стиле. Филипп сообщал, что Рим безмятежен под рукой консула Ватии Исаврика и городского претора Гая Требония. Фактически, вздыхал Филипп, абсолютно ничего не происходит. Проскочил, правда, дикий слух, что Помпей одержал большую победу в Диррахии, а побитый Цезарь бежал. Это письмо вслед за письмом Сервилии тоже полетело за борт и запрыгало на волнах, отгоняемое ударами весел. «И тебя мне достаточно, двуличный Филипп. Ты вечно одной ногой стоишь в одном лагере и другой — в другом. Племянник Цезаря по браку и тесть Катона, самого лютого врага Цезаря. Твои новости устарели. Ты просто смешон».

Действительная же причина, по которой он не хотел читать письмо тестя, косвенно промелькнула в письме от Марции, его жены.

Когда Корнелия Метелла, нарушив традиции, уехала к Помпею Магну, я очень хотела последовать ее примеру. В том, что я не сделала этого, виновата Порция. О, почему твоя дочь блюдет принципы mos maiorum с той же рьяностью, что и ты сам? Увидев, что я пакую вещи, она налетела на меня, словно фурия, потом понеслась к моему отцу и потребовала, чтобы тот запретил мне куда-либо ехать. Ты ведь знаешь отца. Что угодно, только бы все было тихо. Поэтому Порция добилась своего, и я продолжаю киснуть здесь, в Риме.

Марк, дорогой мой, жизнь моя, я живу одна, в духовном вакууме, ничего не знаю и беспокоюсь. Все ли у тебя хорошо? Думаешь ли ты когда-нибудь обо мне? Увижу ли я тебя снова?

Несправедливо, что я была женой Квинта Гортензия дольше, чем твоей, даже если взять оба наших брака. Мы никогда не говорили с тобой о ссылке, в которую ты отправил меня, хотя я сразу поняла, почему ты сделал это. Ты прогнал меня от себя, потому что слишком сильно любил меня и считал эту любовь предательством по отношению к принципам стоицизма, которыми ты дорожишь больше, чем жизнью, не говоря уже обо мне. Так что когда явное одряхление разума побудило Гортензия просить тебя отдать ему меня в жены, ты развелся со мной, ты отдал меня ему — конечно, с молчаливого согласия моего отца. Я знаю, что ты не взял у старика ни одного сестерция, но мой отец взял с него десять миллионов. Его пристрастия очень дорого стоят.

Я считала мою ссылку к Гортензию свидетельством глубины твоего чувства ко мне… но она длилась четыре ужасных года! Четыре года! Да, он был слишком стар и слаб, чтобы оказывать мне какие-то знаки внимания, но можешь представить, что я ощущала, сидя подле него и часами с притворным умилением наблюдая за его любимой рыбкой Парисом. Тоскуя по тебе, желая тебя и страдая от того, что ты от меня отказался.

А после того как он умер и ты второй раз женился на мне, я прожила с тобой только несколько месяцев — и ты уехал из Рима, покинул Италию, чтобы выполнять свой жестокий долг. Это справедливо, Марк? Мне только двадцать семь лет, я была замужем за двумя мужчинами, за одним дважды, но так и не забеременела. Как у Порции и у Кальпурнии, у меня нет ребенка.

Я знаю, ты не терпишь упреков, поэтому больше жаловаться не буду. Если бы ты был другим человеком, я не любила бы тебя так, как люблю. Нас трое тут, кто скучает без своих мужчин. Порция, Кальпурния и я. «Порция? — слышу я твой вопрос. — Порция, скучающая по умершему Бибулу?» Нет, не по Бибулу. Порция скучает по своему кузену Бруту. Она любит его, я уверена, так же сильно, как ты любишь меня, ибо у нее твоя страстная натура. Но страсть в ней заморожена ее абсурдной преданностью учению Зенона. А кто такой был Зенон, в конце концов? Глупый старый киприот, добровольно лишавший себя всех радостей жизни, которыми одарили нас боги, от смеха до хорошей еды. Это во мне говорит дитя эпикурейца! Что касается Кальпурнии, то она скучает по Цезарю. Одиннадцать лет они женаты, из них она провела с ним всего несколько месяцев. Он ведь забавлялся с твоей жуткой сестрой, пока не отправился в Галлию. И с тех пор — ничего. Мы, вдовы и жены, остались совсем без внимания.