Сивилла - волшебница Кумского грота - Людмила Шаховская Страница 44

— А я знаю. Старые люди о них так сказывают, даже миф сложили. Эти три звезды, три созвездия — Ворон, Чаша и Змея. В день февральских ид они скрываются, а несколько дней спустя восходят опять.

Захотел однажды Аполлон чем-то угостить Юпитера, обещав прийти к нему в гости. Для приготовления кушанья Аполлон послал своего ворона принести ему живой воды из какого-то отдаленного источника.

Ворон взял в когти золотую чашу и полетел, да на беду свою увидел фиговое дерево, покрытое множеством плодов. Захотелось ворону полакомиться, соблазнился он, пренебрег приказом, сел на дерево — и тут же постигло его наказание: слететь прочь ворон не может, крылья его не поднимаются, а ноги, как вонзил он когти в дерево, так и не разжимаются, одеревенели. И фиги на дереве клевать нельзя — оказались они все незрелыми.

Сидел, сидел ворон, измучился, до тех пор пока фиги не созрели и к ним не подкралась змея. Схватил ворон змею клювом, вспорхнул и полетел назад домой.

Аполлон спрашивает: «Отчего воды не принес?» А ворон стал лгать: «Вот эта змея залегла в источнике, всю воду в нем осквернила, долго не мог я прогнать ее». Аполлон закричал на него: «Свою вину ты увеличиваешь ложью, будто не знаешь, что я прорицатель! За это тебе наказание такое: пока на деревьях висят фиги, не будешь ты пить ни из какого источника».

С тех пор Ворон, Чаша и Змея сияют на небе, превращенные Аполлоном в светила, но эти созвездия не опускаются до уровня моря в те месяцы, когда зреют фиги. Вот и теперь они высоко над нами будут всю ночь.

— Аполлон — жестокий насмешник, — заметила Фульгина. — Все мифы о нем кончаются чем-нибудь похожим на это.

— Да и Бахус не уступает ему в изобретательности проделок над дураками, — прибавила Рулиана, — но хуже всего они совместно поглумились над Мидасом фригийским.

— Я очень люблю эту сказку, — молвила Арна, — расскажи мне ее.

Жена Евлалия начала новый миф о царе Мидасе.

За 94 года до взятия Трои боги еще ходили среди людей, принимая вид их, чтобы одних награждать, а других карать, смотря по делам их.

Ходил тогда и Бахус среди веселой гурьбы вакханок и воспитавшего его дядьки, полудуха Силена, который был постоянно пьяный, что не совсем нравилось даже Бахусу, любившему спаивать чужих, а своих слуг желавшему видеть трезвыми.

Силен попадал во всякие истории и неловкости, терпел насмешки, а подчас выдавал господские тайны.

Один из таких неприятных казусов случился с этим стариком, когда Бахус со своей буйной ватагой женщин пришел на берег реки Пактола, во Фригии.

Там царствовал тогда Мидас, человек глупый, но воображавший себя хитрецом.

Ему удалось поймать пьяного Силена и заставить пробыть у него десять суток в непрерывном пьянстве, чему старик был весьма рад. Он напивался вдали от строгого господского глаза так, что Бахус, если бы увидел, может статься, пожалел бы, зачем он ввел пьянство в мир.

Силен выдал Мидасу все его тайны и прорицал будущее.

Бахус уже стал опасаться, не зная, куда пропал его старый дядька, как вдруг увидел, что сам фригийский царь ведет его с почетом к становищу.

Бахус обрадовался возвращению дядьки так сильно, что, не зная о глупости Мидаса, предложил ему самому выбрать себе дар в награду.

— Сделай так, — ответил царь, — чтобы все, к чему бы я ни прикоснулся, превращалось в золото.

Вздохнул Бахус с сожалением, поняв умственную ограниченность властителя Фригии, саркастически усмехнулся, но не отказал, желая проучить глупца за жадность.

— Будь по-твоему, царь! — сказал весело божок на прощанье. — Хоть и жаль мне, что ты не попросил чего-нибудь получше.

Мидас отправился домой, ног под собой не чуя от радости, размышляя, на чем бы ему попробовать дар, но это проявилось само собой.

Что ни шаг, то удивление: увидел Мидас, что земля, по которой он идет, становится золотой. Сорвал он ветку с дуба — и она превратилась в золотую; поднял камень — и простой голыш ослепительно засиял при солнце; дотронулся до целой глыбы, скатившейся среди лавины с горы — глыба еще ярче засверкала.

— О дивный дар золото! — вскричал Мидас вне себя от восторга и стал мимоходом срывать в поле колосья, любуясь, как они превращаются в золотые.

— Я могу сделать всем моим подданным золотую жатву! Нищих не будет! Запируют фригийцы во славу моего имени! Теперь я бессмертен, вовеки меня не забудут!..

Яблоки, к которым он прикасался, не срывая с дерева, тоже становились золотыми.

Пришел царь Мидас домой, взялся за скобку двери своего простого дворца, и дверь вся стала литой из чистого золота — сияет при солнце так, что глазам больно смотреть на нее.

— Я сделаю весь мой дворец золотым! — вскричал Мидас, едва не упав в обморок от радости.

Разделся царь от усталости, захотел выкупаться в ванне — нельзя: лишь только он окунул одну ногу, как с трудом выдернул — вода стала густеть, отвердевать, превращаться в золото.

Стал Мидас одеваться, не выкупавшись — платье на тело не лезет, коробится, становится жестким, золотым. Края его тонкие кожу режут, точно ножиком.

— Тьфу! Уж этого-то не ожидал! — вскричал Мидас, начиная понимать главную сущность выпрошенного дара.

Он лег отдыхать без платья.

— Не беда, одеялом покроюсь, укутаюсь.

Нельзя! Одеяло золотое лежит, как доска, поверх мягкой перины.

— Без него обойдусь! Жарко, тепло в летнюю пору.

Подушки так привлекательны усталому Мидасу. Прыгнул на них с размаху… и ушиб себе голову — золотые они, литые, жесткие.

Царь грустно задумался.

— Нищий и тот подстилает циновку, чтобы было помягче, стелет солому, а мне спать на голых золотых слитках приходится. Нищий имеет ветошку для покрытия наготы, а мне нечего надеть на себя. Нищий хоть в луже купается, а мне и рук вымыть не в чем, обтереть сухим полотенцем грязь с себя нельзя — всякая ткань твердеет, становится золотом… тьфу!..

Взглянул огорченный царь из спальни в дверь и увидел, что в столовой ему обед подан. На роскошно убранном столе всякие супы и жаркие дымятся: жирный барашек с цельной головой из глубокого блюда выглядывает, дрозды, куропатки, утки крылья расправили, точно лететь со стола собираются; перед ними сдобный хлеб с изюмом горой вздулся, узорами из миндаля испещренный.

Облизнулся Мидас на все это, глядя из спальни, и бегом побежал, кое-как золотой сорочкой прикрывшись, жесткой, точно кованый панцирь. Идет он по анфиладе комнат — золото везде сияет. И так ему опротивело глядеть на его яркий желтый цвет, что булыжник и рогожа стали казаться красивее этих глыб и парчи.

Сел Мидас на стул и уже не удивился, что его седалище мгновенно позолотилось, а со страхом взглянул на роскошные яства, и дар свой гибельный старается скрыть, чтобы придворные не заставили его, как раба, все превращать для них в золото.