Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова Страница 44

Во всех лагерях пленных зрело и все четче выражалось критичное отношение как к польскому правительству и командованию, так и к не поддержавшим страну союзникам, а также к политике Советского Союза. Как ни старались авторы доклада собрать в Козельском лагере крупицы позитивных высказываний об СССР, им пришлось откровенно признать: «К вступлению Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину в большинстве своем офицеры относятся враждебно и считают это агрессией». В Козельщанском лагере часть офицерского состава ведет среди рядовых «контрреволюционную агитацию»: «СССР объединился с фашизмом. Польша была и будет, если Англия и Франция выступят против СССР, мы должны будем помогать с тыла...» В Юхновском лагере был зафиксирован такой прогноз: «Англия и Франция наверняка победят Германию. Советский Союз бросит тогда занятую польскую территорию, ибо СССР боится Англии и Франции, и тогда Польша снова возродится». Многие офицеры высказывали мнение, что после возвращения в Польшу следует «вести работу за освобождение Польши от немцев и русских, как это сделал в свое время Пилсудский» ^{63}. Поставляемые в НКВД из лагерей отчеты не содержат элементов анализа связи динамики настроений пленных с ознакомлением их с докладами и речами Сталина и Молотова по вопросам внешней политики. Но она очевидна. В начале декабря в «политдонесении о политико-моральном состоянии Старобельского лагеря НКВД за ноябрь месяц 1939 г.» в разделе «Проведено читок и разъяснений прочитанного материала из газет» преобладали материалы V внеочередной сессии Верховного Совета СССР, в числе которых главное место занял известный доклад Молотова «О внешней политике Советского Союза» от 31 октября 1939 г., а в разделе «Организовано радиообслуживание военнопленных» содержалась информация, что через 32 репродуктора пленные в группах по 200—500 человек слушали тот же доклад и другие выступления и речи главы советского правительства. Результаты можно видеть в аккуратно, осторожно сформулированном итоге: «На события международной обстановки отдельные офицеры говорят: „СССР стал страной красного империализма“, данные а[нти]с[оветские] выступления немедленно пресекал[ись]» ^{64}.

Расставленные в молотовском докладе акценты были вполне очевидно прогерманскими и антипольскими, какими и были восприняты, начиная с характеристики инкорпорированных территорий и их национального состава. Молотов «округлил» данные, записав в украинцы более 7 млн, в белорусы — более 3 млн, а к полякам и евреям отнес «более чем по 1 млн человек» из общей суммы «около 13 млн человек» ^{65}. Польский статистический ежегодник давал на 1939 г. иные данные: около 5,6 млн (43%) поляков, 4,3 млн украинцев и русинов (33%), около 1,7 млн (13%) белорусов и 11% остальных. На Западной Украине количество жителей с материнским украинским и русинским языком составляло более 51%, с польским — 39,5% и т.д. Именно эти данные совместная украинско-польская публикация и приняла за основу ^{66}. Данные о Западной Белоруссии подверглись уточнению. При другом методе подсчета, использованном польским специалистом по национальным меньшинствам Е. Томашевским и опробированном на совместной белорусско-польской конференции, количество белорусов в Западной Белоруссии возросло до 2,2 млн (44%), а количество поляков снизилось почти до той же цифры и тех же 44% ^{67}. Вне зависимости от позднейших уточнений данные, приведенные Молотовым, были заведомо неверными, а общая тональность доклада не оставляла сомнений в отношении сговора СССР и Германии за счет Польши и ее «ликвидации». Поэтому ситуация в лагерях пленных резко изменилась, и руководству УПВ пришлось выступить со спецсообщением «Об отрицательных фактах политико-морального состояния и о чрезвычайных происшествиях в лагерях военнопленных за время с 1 по 31 декабря 1939 г.» Теперь уже в отчете первым пунктом по военнопленным обозначены «антисоветские настроения и высказывания», а камертоном звучит «антисоветское высказывание»: «СССР стал страной красного империализма» и задание выявлять лиц, «антисоветски настроенных», проводящих «контрреволюционную деятельность» под видом культпросветработы, на деле направленную против режима в лагере и его администрации (разговаривать только по-польски, на работы не ходить, скомпрометировать администрацию перед международной комиссией, «которая скоро приедет» и т.д.). Организаторы просветительского кружка и кассы взаимопомощи были из Старобельского лагеря «изъяты», молебен, вывешивание икон и крестов — «немедленно предотвращены» и впредь категорически запрещены, особому отделению дано задание выявить организаторов. В Козельском лагере руководство УПВ более всего беспокоили «патриотические чувства к быв [шей] Польше. Например: „Что еще Польша будет существовать в таком виде, в каком она была“» и что офицерский состав «в большинстве своем религиозный» и пытается проводить «групповые молебствия», «сохранить погоны, ордена и чинопочитание». Против этого велись «разъяснительная работа... и антирелигиозная пропаганда» ^{68}.

По Запорожскому лагерю приводились аналогичные высказывания, в том числе цитировались слова пленного Хенько: «Красная Армия перешла польскую границу с целью захвата, а не освобождения. Если бы не Советский Союз, мы бы выиграли войну с Германией» ^{69}.

Множилось число замечаний в адрес советской экономики и положения трудящихся в СССР. Собственно, их было полно и раньше, что вынудило проверявших Козельский лагерь еще в середине ноября проинструктировать политаппарат лагеря на предмет усиления бдительности среди личного состава лагеря и запретить «разговоры с военнопленными, особенно на политические темы, лицам, не подготовленным в этом отношении» ^{70}.

Режим в спецлагерях становился все более жестким. Если вначале беседы с «комбригом» В.М. Зарубиным, руководившим оперативно-чекистскими работами в Козельском лагере, выливались в интеллектуальные диспуты с воинской элитой и профессорами, которые могли пользоваться привезенной им библиотекой на польском, английском и французском языках и рассчитывать на его помощь (одному он помог вернуть квартиру, другому — освободить арестованного сына), то следователи прибывших из Москвы бригад тактом и вежливостью не отличались. Был установлен порядок допросов пленных как политических преступников. Сфотографировав каждого в фас и профиль, с табличкой на груди, и взяв отпечатки пальцев, следователи по нескольку часов и не один раз, днем и ночью, используя и перекрестные допросы, детальнейшим образом устанавливали политический, профессиональный и социальный облик пленных, фиксировали массу деталей из их прошлого, данные о семье, родных, друзьях, о планах и намерениях на будущее. Принятая модель ведения допроса предполагала провокацию типа: Польша раз и навсегда перестала существовать, и об этом знает каждый советский человек. Это вызывало естественные протесты. По свидетельству прошедших через эту процедуру пленных, всем инкриминировались «служба в буржуазной армии», участие в «мировой контрреволюции», направленной против Советского Союза, и «стремление к отрыву от Советского Союза Белоруссии и Украины». Более всего следователей интересовало отношение к СССР и к Германии. Антинемецкие настроения воспринимались как особо опасные, и почти каждого пленного они дотошно выспрашивали на эту тему, в свою очередь оставляя впечатление о ярко выраженной пронемецкой ориентации лагерной администрации. Ее концепция сводилась к следующей схеме: в развязывании войны виновата Англия, которая использовала Польшу для нападения на Германию ^{71}. Эта концепция со всей неизбежностью входила в неразрешимое противоречие с освободительной установкой поляков и усиливала отторжение советской системы.