Евангелие от Фомы - Иван Наживин Страница 44

— Ну, нечего искать… — сказал он. — Все равно, ты не читаешь ни по-эллински, ни по-латыни… Я расскажу тебе все сам, своими словами… То, что говоришь ты о рождении снова и о сыновности нашей Богу, этому задолго до тебя учили и учат язычники… И чудо, чудо Божие для меня в том, что, ничего об этом не слышав, — развел он руками, — ты сам, своими силами, обрел эти истины в твоих горах галилейских!..

— Не в горах, а в сердце своем… — тихо поправил Иешуа, и глаза его засияли.

Никодим восхищенно посмотрел на него…

— Ты прав: не в горах, а в сердце… — сказал он и невольно про себя отметил, что на этот раз Иешуа не только не обнаруживает никаких признаков нетерпения, но, наоборот, слушает с великой жадностью. — Да, то, что ты нашел в своем сердце, за века до тебя нашли в своем сердце другие люди, те, которых мы зовем язычниками и о которых боимся оскверниться.

Он повел глазами по рядам своих свитков.

— У меня есть книга римлянина Апулея, которая зовется «Золотой осел»… — начал он. — В ней, между прочим, описывает Апулей свое посвящение в тайны египетской богини Изиды: этот день он отпраздновал со своими друзьями как великий день нового рождения, рождения в новую жизнь… В греческих мистериях человек, просветившийся светом внутренним, становился, как Апулей выражается θειος ’άνθρωπος , или человеком божественным. А на орфических табличках — так назывались тонкие, золотые пластинки, которые клали в Риме в могилу умерших — было написано: «Я дитя земли и звездного неба, но порода моя — только небесная». И в другом случае говорится: «Мужайся ты, познавший страдание — ты из человека стал Богом!..» И у египтян в культе Озириса новопосвященный становится ίσόθιος , то есть равным Богу. Да что! Фараон египетский Акнатон, живший приблизительно во времена пророка нашего Моисея, говорил к Богу: «Ты в сердце моем. Никто иной не знает Тебя, как только сын Твой Акнатон. Это Ты посвятил его в мудрость и в силу…» И Гермес Трисмегист говорит: «Войди в меня так, как дети бывают в утробе матери своей. Ты это я и я это Ты, что Твое, то мое и что мое, то Твое, ибо, воистину, я образ Твой…» И говорит он также о великом и таинственном втором рождении…

Спохватившись, что говорит он с малограмотным, он оборвал и посмотрел на Иешуа: глаза галилеянина сияли, и на смуглом лице, как теплый отсвет зари, играл живой румянец…

— Ну, что? — сказал Никодим. — Понял?..

— Слышал, но понял не все… — после небольшого молчания отвечал Иешуа. — Да будет благословение Божие над тобой, Никодим: великий праздник зажег ты в душе моей!.. Ведь если свет разумения разгорается так повсюду, то как, как сомневаться в скором пришествии царствия небесного?!

— Не знаю, не знаю… — играя пальцами в седеющей бороде, раздумчиво говорил Никодим. — И верится, и не верится. О Мессии, который принесет спасение миру, род человеческий тоскует давно… — он снова любовно обежал глазами ряды своих свитков. — Вот сегодня, заспорив с Манасией, мы сличали еврейский текст наших священных книг с их греческим текстом и меня поразило, как это ожидание Помазанника Божия — эллины зовут его Христом — красной нитью проходит по всем этим векам…

— Ну, и когда он придет, что же он сделает? — спросил Иешуа с жадным любопытством.

— Он установит золотой век на земле… — задумчиво глядя на свои свитки, проговорил Никодим. — Некоторые язычники, однако, считают, что золотой век уже был. Вот этот, Гезиод, описывает, что жили тогда люди в мире и любви, и все у них было общее, что люди и животные говорили тогда на одном языке и что люди умирали, не зная ни болезни, ни старости, точно засыпая. А несколько веков спустя эллин один, по прозванию Пиндар, описывал Острова Блаженных, на которых добрые люди вели праведную жизнь, не зная ни страданий, ни слез. Другой эллин, Платон, тот описывает счастливую страну Атлантиду. Египтяне говорят, что у них золотой век был при добром фараоне Ра, персы помнят об эдемских садах, а эллины о садах Гесперид, в которых росли золотые яблоки… Некоторые говорят даже, что такой золотой век был в Риме при Августе, — тот, что перед теперешним Тиверием цезарем был, — но это утверждение легкомысленное, потому что около этого самого времени — всего сто лет назад — в Риме был великий бунт простого народа под предводительством Спартака и закончился этот бунт тем, что шесть тысяч человек были распяты на крестах вдоль дороги на Капую…

Иешуа содрогнулся.

— Да, да… — вздохнул Никодим. — Хотел Спартак этот рай для бедноты на земле устроить, а что вышло!.. И Митра, — голос Никодима тепло дрогнул, — тоже о простом народе пекся и вера в него больше всего и держится среди бедняков, чающих освобождения, если не в этом веке, так в загробной жизни… Но как ты, ты сам представляешь себе царствие Божие?..

— Тут, покаюсь, у меня двоение… — задумчиво глядя перед собой сияющими глазами, сказал Иешуа. — Есть такие, которые понимают его, как кровавую месть всем врагам Израиля и утверждение владычества его над народами, но у меня к этому душа никогда не лежала. Иной раз представляется оно мне, как пророку Исаии, раем для всех. И были искушения… И даже теперь иногда бывают… Овладеть бы как-нибудь властью и устроить все, как следует… Но нет!.. — решительно тряхнул он головой. — Это искушение: царствие Божие внутри нас. Опершись на Бога, как следует, человек входит в блаженство царствия Его сразу же… Да, вот так понимать это надо… — еще раз решительно подтвердил он.

Никодим, испытывавший к нему чувство все большей и большей привязанности, пристально посмотрел на него.

— А знаешь что?.. — вдруг тихо сказал он. — Давай, поедем с тобой в Египет, в Элладу, в Индию, в Офир и все еще раз разузнаем и проверим…

Иешуа печально усмехнулся.

— Тебе хорошо говорить-то!.. — сказал он. — Ты богат, а я нищий…

— Ну, деньги что!.. — сказал Никодим. — У меня хватит на обоих… И разве можно чего пожалеть для такого дела?! Едем?..

Иешуа потупился. Поехать и видеть все своими глазами было бы великой радостью, но он с испугом почувствовал, что уехать он как будто уже и не может, что те глухие силы, которые он точно разбудил словом своим, уже подхватили его и несут куда-то в темные дали и что он, пленник их, сопротивляться им уже не может. И ему стало смутно и страшно…

— Ну, что же… — сказал он нерешительно. — Вот пообдумаем и поедем…