Такеши Китано. Автобиография - Такеши Китано Страница 44

Сейчас я пишу обнажённую женскую натуру. Я начал эту картину несколько дней назад и прошлой ночью почти закончил, но она доставляет мне столько хлопот. Она меня не устраивает...

Я весь в краске, сейчас она на всех моих футболках. Потому что в последнее время я пишу каждый день, каждый вечер. Когда у меня есть время отдохнуть после записи телепередачи или съёмок фильма, я люблю запереться в мастерской и писать картины до глубокой ночи.

Вот это полотно, с животными, я закончил за несколько часов. Оно появляется в моём фильме «Ахиллес и черепаха». Это портрет улыбающегося ребенка. А вот на этой картине подбородок мальчика чуть дрожит. Это голова Дали, а вот тут — портрет Саддама Хусейна во всех красках, мне нравится его лицо. Еще меня завораживает символика чисел, поэтому недавно я начал работать над этой картиной, посвящённой числу «пятьдесят».

Хотя у моих картин нет названий. Это не загадка, просто вот так. С чего бы им как-то называться? Для меня скорее наоборот, настоящая загадка — то, что у картин бывают названия. Почему они непременно должны как-то называться?

Я рисую не только животных и насекомых. Я рисую всё, что угодно: сцены, которые кто-то сочтёт наивными, метафорическими и совершенно абсурдными, деревенскую жизнь, сельских жителей, блюдо с окономияки (чем-то вроде японской пиццы), глупых японцев — всё подряд, что только взбредёт мне в голову. Меня это забавляет.

Иногда прямо посреди ночи у меня возникает желание рисовать — из-за какого-то образа или сцены, увиденной во сне. Я встаю и принимаюсь за работу. Когда картина закончена, я понимаю, что она не имеет ничего общего с изначальным замыслом. И ложусь спать. А наутро я смотрю на то, что написал, и вздрагиваю: «Что ж это такое-то?»

Почему я пишу? Не знаю, вот так сразу ничего не приходит в голову. Мне всегда нравилось писать, рисовать. Только в детстве, когда мне удавалось взять откуда-то карандаши или краски, мать отбирала их. Подростком я любил западную живопись, великих европейских художников, в частности эпохи Возрождения — например, Леонардо да Винчи, работы которого мне посчастливилось увидеть в красивых книгах по искусству. Меня также привлекали картины Матисса и Пикассо. И еще чистейший стиль Кокто.

Я снова начал много писать после аварии. Именно в течение долгих месяцев восстановления меня вновь охватила жажда рисования. Тогда я, прежде всего, стал меньше пить, чтобы быть в состоянии полностью посвятить себя живописи.

После аварии я отменил все свои планы, отказался от съёмок, мне пришлось взять паузу на несколько месяцев. Пока я выздоравливал, мне было совершенно нечем заняться. Скука одолела меня настолько, что я стал рисовать, чтобы убить время.

Главной задачей художника всегда было отразить увиденное как можно реалистичнее — или, наоборот, как можно абстрактнее, не правда ли? А для меня живопись — это прежде всего способ времяпрепровождения. Хотя она всегда была моей страстью. Я сейчас говорю не о страсти моего отца, который был краснодеревщиком, а потом маляром и целыми днями перекрашивал фасады домов, практикуясь для этого на двери нашего дома. Как бы то ни было, теперь уже очевидно, что моё отношение к искусству в целом и живописи в частности далеко от серьёзного.

Я считаю, что для моего восприятия сюжета фильма рисунки и картины гораздо важнее, чем текст. Как правило, на рабочие записи режиссёра влияет повседневная жизнь — в них отражаются новости, последние события, общие воспоминания, знакомства — иногда с книгами, — и даже порой грёзы или кошмары... Но со мной всё происходит иначе. Записи к фильмам зачастую начинаются для меня с набросков, эскизов, рисунков, изображающих главных героев. Бывает, что и прямо перед съёмками я. рисую или пишу, чтобы лучше прочувствовать все подробности определённой сцены, истории... Я считаю, что живопись — это средство, с помощью которого можно передать то, что не выразить словами. В «Фейерверке» я использовал несколько своих картин вместо слов моего персонажа Хорибэ, прикованного к инвалидному креслу, который пишет так, будто заклинает судьбу, воображая путешествие своего друга Ниси и его жены. С помощью картин Хорибэ продолжает разговор с ними. Так как я считаю немного скучным минимализм икебаны, для которой достаточно одного цветка и простой вазы, мне в голову пришла идея написать для «Фейерверка» серию картин, где определённый цветок связывается с определённым животным. Так, подсолнух превратился у меня в морду льва, ещё один цветок стал головой пингвина... Еще я нарисовал все эскизы, написал все картины, которые появляются в «Ахиллесе и черепахе» — все работы моего персонажа, и в детстве, и в тринадцать лет, и в зрелом возрасте. Мне кажется, что высшая мечта режиссёра — самому проработать каждую деталь своего фильма. Так как в моём случае это невозможно, я использую свои картины как вещественные доказательства. Думаю, это происходит от моего глубинного желания самому нарисовать свои фильмы.

Вообще-то я — правша, но, как ни странно, иногда рисую левой рукой, как ребёнок.

История искусств зачаровывает меня: переход от одного течения к другому, иногда даже без перерыва, от реализма к импрессионизму, потом к кубизму, сюрреализму... Это развитие кажется мне таинственным и совершенно необычайным. Порой не происходит ничего. Пауза между двумя течениями, будто всё замерло в ожидании. А потом наконец-то возникает что-то новое.

Я люблю рисовать и писать красками. Мне всегда нравилось рисовать. Вот уже лет десять я пишу почти каждый день, трачу на это большую часть времени перед сном. Когда мне не спится, я рисую, пишу. Зачастую уже через несколько часов мне удаётся нанести последний мазок на холст. Иногда я заканчиваю полотно за одну ночь. Есть у меня и маленькие наивные картинки на клочках бумаги. Мне нравится их рисовать. А еще я обожаю чиркать наброски, какие-то детали, которые совершенно бесполезны, вообще ни к чему, но мне забавно. Для меня это что-то вроде ракугаки (традиционных рисунков).

Работая над «Банзай, режиссёр!», я вдохновлялся техникой Пауля Клее и Пикассо, которые рисовали и писали как маленькие. Они оба откладывали на время свои взрослые замыслы, эмоции, живописную технику и творили по-детски, будто играя. Я восхищаюсь Паулем Клее. Он был одной из знаковых фигур Баухауса ^[29]. Нацисты считали его «дегенератом», а на мой взгляд, он великий художник. В своих картинах он связывает абстрактные элементы без внутреннего содержания с другими, более символичными. Есть в его творчестве что-то от сновидений, и этим оно меня очень трогает. Его живопись говорит с духом напрямую, так как она не показывает ничего. Некоторые критики называли Клее примитивным художником, как Сати ^[30], который сочинял простенькие мелодии, построенные на повторах. Но, на мой взгляд, Клее — великий художник. Прежде всего, он создал особую технику: он писал инстинктивно, безо всяких раздумий, под влиянием ребёнка, живущего внутри него, того, кем он, возможно, и остался.