Последние капли вина - Мэри Рено Страница 44

Его и самого вывела из строя колотая рана в предплечье, которую он получил, отбивая от меня спартанцев. Тогда он ею пренебрег, но через некоторое время в ней скопились дурные соки и ее приходилось перевязывать каждый день. Большинство из нас заметило, что теперь мы поправляемся не так быстро, как вначале: пища была плоха, а сами мы утомлены. Тогда в первый раз мы с Лисием были ранены одновременно - и восприняли это как отдых.

Однажды мы с ним шли на Агору, и оба чувствовали себя слабыми и больными: Лисия лихорадило от раны, я лишь недавно поднялся на ноги. Мы услышали громкий гомон на другой стороне площади и пошли туда взглянуть, в чем дело, не особенно торопясь, потому что толкаться в толпе было больно. Но так вышло, что человек, вызвавший весь этот шум, направлялся в нашу сторону, а орущая толпа - за ним следом. Это был метек, фригиец, в переднике брадобрея. Он воздевал руки, призывая богов в свидетели того, что говорит правду, и требовал, чтобы его поставили перед архонтами.

Я хорошо помню его внешность: коротенький, гладкий и пухлый, с рубином в каждом ухе и черной бородой, завитой и уложенной для демонстрации его искусства. Видно, он шел в большой спешке, ибо пот заливал его, будто свинью, от волос до самой бороды; он выглядел, как маленький человечек в комедии, вызывающий смех тем, что притворяется, будто обделался со страху. Но никто не смеялся, разве что боги, сидящие над облаками. Они, может быть, говорили: "Мы послали Перикла давать вам советы, и разве мало было для Города этой чести? Мы посылали вам знаки и предзнаменования, мы начертали письмена среди звезд, и в качестве знамения были ранены боги на ваших улицах; но вы полагались лишь на себя, афиняне. Вам хотелось топтать пурпур, вы желали быть выше Неизбежности и Рока. Отлично, теперь получите, что заслужили".

Он шел в нашу сторону, едва переводя дыхание, а вокруг него разгорался скандал, словно он порезал клиента во время бритья или запросил лишнюю плату. Увидев нас, он бросился вперед, обогнав кричащих на него людей, и взмолился:

– О господин, я вижу, ты благородный человек, господин, и воин, скажи им, господин! Вот уже семь лет Город дает мне заработать на жизнь, и чего ради бросил бы я свою мастерскую в такое утро, когда пришел корабль и полно работы, и начал придумывать подобную басню? Я клянусь, господин, и часа не прошло, как этот человек покинул меня, и я бросился прямо сюда, боги мне свидетели! Заступись за меня, господин, ты и благородный юноша, твой друг, и отведите меня к архонтам, ибо люди позволяют себе вольности с чужеземцами, господин, хоть я семь лет…

Тогда Лисий обратился к людям и сказал, что этого человека следует оставить на волю закона, что бы он ни говорил, и любой свободен пойти и увидеть, как свершится правосудие. Они стали понемногу успокаиваться, пока некий старик в кожаной одежде, панцирщик, не возразил:

– И скольким еще он расскажет по дороге? Залепи ему рот смолой, говорю! Хорошо тебе, сын Демократа, сдерживать свой гнев, но у меня три сына ушли с войском, три сына, и сколько еще таких как я не сомкнет глаз нынче ночью из-за басен этого лжеца?! И все для того, чтобы стать известным хоть на день, ты, чужеземный ублюдок, и прославить свою вонючую цирюльню!

И поднялся шум громче прежнего; маленький человечек бросился к нам, прячась между Лисием и мною, словно цыпленок под крылом у курицы, и нам пришлось пойти с ним туда, куда он направлялся. Он трещал нам в уши, толпа позади нас кричала и созывала других, а те тоже начинали кричать и лезли в давку. А брадобрей, сопя и тяжело дыша, выкладывал свою историю, перемежая ее именами постоянных клиентов, которые могли бы замолвить словечко за него, а то вдруг прерывал рассказ, обещая нам бесплатную стрижку и бритье.

Таким оказался посланец, отправленный богами к афинянам с сообщением, что наше войско на Сицилии стерто с лица земли.

Он держал мастерскую в Пирее, вблизи причала, куда приходят торговые суда из Италии. Высадившись на берег, колонисты заходят к нему привести себя в порядок после долгого путешествия. И вот пришел корабль, и один из пассажиров сел на скамью, дожидаясь своей очереди. Вступив в разговор с людьми, сидящими рядом, он поведал: "Когда я в последний раз приезжал в ваш Город, было время праздника: гирлянды на улицах, ночью факела - и вино рекой. А теперь мне страшно встретить друзей, которых я завел тогда, ибо что можно сказать людям в таком бедствии? Я сам считал эту войну ошибкой, ибо, живя в Регии, знал кое-что о Сицилии и сомневался, что афиняне сумеют взять там большую добычу. Но, клянусь Гераклом, если бы кто-нибудь сказал мне, что все будет потеряно - два больших войска, два флота кораблей, - что славный Никий и отважный Демосфен погибнут оба жалкой смертью, точно воры… но что значат они, в конце концов, рядом с таким огромным числом храбрых мужей, изрубленных в куски или, хуже того, обращенных в рабство?..". При этом все, кто был в цирюльне, остановили его криками, спрашивая, о чем это он толкует; а он, оглядев их в изумлении, пробормотал: "Но разве это известие еще не дошло до вас? Неужели никто не слышал? Вся Италия только о том и говорит…". И тогда брадобрей бросил свою бритву, пробежал всю дорогу от самого Пирея - и вот он здесь.

Мы с Лисием поверили ему не больше, чем все остальные.

В Пританей мы доставили его целым и невредимым, ибо не годится, чтобы эллины, живущие по законам, совершали наказание на улице, на основании одних лишь слухов. Мы оставили его там и ушли. Я видел, как проступили красные пятна вдоль костей на лице Лисия, как горят от лихорадки его глаза.

– Ты слишком много ходил.

– Это ничего, только вот рана горит.

Я заставил его вернуться домой и промыл рану настоем, который прописал лекарь, отжал намоченную в горячей воде ткань и перевязал его; пока я работал, у меня снова разболелось плечо - уже несколько дней так больно не было. Все это время мы говорили, как нужно, другим в назидание, отделать брадобрея за то, что поверг Афины в горе ложными новостями. Но тела наши словно знали правду.

Архонты обошлись с брадобреем сурово. Слухи разрастались как на дрожжах, а он не мог ни назвать имя человека, принесшего эти сведения, ни сказать, куда тот пошел. Под конец он, не будучи гражданином, должен был отвечать под пыткой; не выдавив из него ничего нового, решили, что он наказан достаточно, и отпустили его. Девятью днями позднее из Италии пришел другой корабль, и люди, прибывшие на нем, не пошли в первую очередь к брадобрею, хоть и нуждались в том. Это были уцелевшие от нашего сицилийского войска беглецы, которые, бросив щиты, спрятались в лесах. И тогда мы узнали, что слова брадобрея были слишком милосердны по сравнению с правдой.

Когда Демосфен прибыл к войску, он оказался в положении человека, посетившего друга после долгого отсутствия. Семья друга говорит: "Он прихварывает последний год", но свежий глаз видит, что за спиной у больного уже стоит смерть. Сиракузцы удерживали оба мыса, прикрывающие гавань, и высоты над ними. Он избрал дерзкую линию действий и атаковал высоты. Какое-то время ни та, ни другая сторона не имели преимущества в битве, но тьма сражается на стороне человека, который знает местность. Даже тогда Никий медлил, видя, как вся жизнь, прошедшая в чести, вот-вот окончится позором; но Демосфен, более крепкий телом и благородный разумом, пристыдил его и заставил решиться. Никий согласился отступить. Все было подготовлено с осмотрительностью и секретностью, сиракузцы ничего не знали, требовалась только темная ночь, чтобы флот мог уплыть. Вечером в день праздника Афины было полнолуние. Здесь, в Городе, ночь выдалась облачная, но там луна ярко сияла над морем и скалистыми мысами; лишь когда она дошла до своего зенита, лик ее вдруг стал ущербляться, словно урезанный, а потом потемнел вовсе, как если бы перед ним поставили большой щит.