Софья Толстая - Нина Никитина Страница 43

Сквозь шум бала до нее доносились восклицания: «Вы поразительны!» Все это смешивалось с оханьями и аханьями, вызываемыми то ее внешностью, то туалетом, то прической, сотворенной у лучших парикмахеров Москвы.

Дома к Софье приходило отрезвление от светской пустоты. Балы отравляли ее душу, оставляя в голове невероятную сумятицу. После них она ходила по дому, а точнее, бродила, не зная, за что ей взяться. Ей хотелось снова вернуться на круги своя, к спокойной, тихой, размеренной жизни. Дети перестали слушаться, стали выходить из‑под контроля. Лёля, например, пользуясь случаем, мог не пойти в гимназию, обмануть madam, сказав, что у него болит живот. Madam не верила, возникла проблема, и Софья отказалась потворствовать лжи сына. Только в своих малышах она, как и раньше, находила радость и отдохновение. А Таня ворчала и упрекала Софью, когда та не могла поехать вместе с ней в театр или в концерт.

Сезон балов и выездов по традиции начинался непременно с Екатерининского дня, то есть с 24 ноября. В этот день принимала у себя старая фрейлина Екатерина Петровна Ермолова. У нее обычно бывала вся Москва, и, конечно, Софья не могла пропустить такого случая и отправилась туда с Таней. А вечером избранное общество собиралось у другой знатной именинницы — княжны Салтыковой — Головкиной. Но в это время был траур по государю, поэтому торжество подразумевалось без танцев. Но внезапно, как бы шутя, за рояль сел генерал Ден и стал наигрывать вальс. Боже мой, какой сразу поднялся визг от восторга. Тотчас же все закружились в вихре танца, поднялся праздничный шум, все плясали с безумным упоением. После Екатерининского дня начиналась бальная феерия до самого Великого поста. Порой Софья сбивалась со счета, на скольких балах она должна была побывать за это время: то у Орлова — Давыдова, то у Барманских, то у Тепловых, то у Оболенских, то у Боянус… Сплошные танцы вперемежку со спектаклями… Таня была в тюлевом зеленом платье с бархатными темно — зелеными птичками и сама порхала по паркету словно пташка. Дирижировал граф Ностиц, и все танцевали до упаду, так, что даже музыканты не выдержали и отказались играть. Уже было позднее утро, когда все, наконец, разъехались по домам.

Софья совсем сбивалась с ног от такой жизни, а ее дочь просто сияла от счастья. Таня часто удостаивалась чести станцевать котильон с самим распорядителем бала в первой паре, что, конечно, не могло не вдохновлять мама. Но кавалеры все были так себе. По четвергам встречала гостей уже сама Софья. Садилась в гостиной как «дура» в ожидании визитеров. В это время сын Лёля юлил у окна, высматривал, кто из гостей подъехал к дому. После — чай, ром, сухарики, тартинки. Все едят и пьют с большим аппетитом. Тем временем праздничный темп нарастал, и Софья совсем падала от усталости. Таня должна была играть в двух пьесах, а еще предстоял детский вечер, на который было приглашено 70 человек. Только детей насчитывалось более сорока. Все будут танцевать. Она договорилась с тапером, который прибудет к ней на этот большой прием. А потом, побывав у графини Капнист на репетиции, она и Таня стали невольными участниками всеобщей пляски, бешеного веселья, в котором участвовало почти десять пар. Просто чудо какое‑то! А после этого отправились к княжнам Оболенским, у которых также было очень весело. Как могла, Софья удерживала дочь всеми силами от лишних выездов, но у нее это плохо получалось. Перед постом они побывали на балу в Московском благородном собрании, где был представлен весь высший свет Первопрестольной, но Тане там было скучно.

Наконец наступил Великий пост, а вместе с ним в дом пришла тишина. Ведь порой за один только день Софья с дочерью успевали сделать до десяти визитов, а сами принять за вечер до тринадцати барышень и до одиннадцати молодых людей. Гостиная была полна «маменек». А Лёвочка в это время поучал Таню, что ей следует разбираться в людях. Так, говорил он, если молодой человек очень хорошо танцует мазурку, значит, он никуда не годится. Он мечтал выдать дочь замуж за человека конечно же выдающегося, но только не за светского льва. Но Таню в то время ничто не интересовало в жизни, кроме светских сплетен.

Отец ужасался, когда получал от жены счета о «ежемесячных неизбежных расходах», которые составляли 1457 рублей. Из них на воспитателей детей уходило 203 рубля, в том числе и на двух учительниц и двух гувернанток; на дом тратилось 547 рублей, а жалованье прислуге (в количестве одиннадцати человек) обходилось в 98 рублей; на прочие расходы (в том числе и «еду всем» было потрачено 300 рублей) — 609 рублей. Теперь Лёвочка не приписывал деньгам какое‑либо важное значение. Сами по себе деньги — не зло, считал он. Как, например, огонь, они могут быть использованы на добро и пользу. Они тяжелы лишь для христианина.

Лёвочка продолжал жить в Ясной Поляне. Как всегда, в девять часов просыпался, шел в лес Заказ, потом пил кофе, в одиннадцать садился за работу, завершал ее в четыре часа, снова шел на прогулку в Заказ, возвращаясь только к обеду, после чего наслаждался чтением книг, пил чай с «гувернанткой собак» Агафьей Михайловной, читал письма жены и опять ходил на прогулку при лунном свете. Всё вокруг хорошо, только «есть одному скучно», приходил он к заключению. «А жить одному гораздо лучше», — словно продолжала мысль мужа Софья. Она столько раз впадала в иллюзию, что без нее Лёвочке грустно, но теперь будто очнулась и поняла, что это далеко не так. Поэтому она и старалась занять свою жизнь чем‑то другим, например, веселыми балами.

А он узнавал о ней и детях из писем, которые читал не сразу, а, растягивая удовольствие, придерживал их, и только после этого, хорошенько подготовившись, прочитывал, будто измерял нравственную температуру семьи — поднялась она или опустилась. Жена описывала «лесть madame Seuron», которая ее не трогала, но в то же время раздражало ее прошлое кокетство с мужем, а потому elle aura affaire a moi (ей придется иметь дело со мной. — Н. Н.). Софья жалела несчастную Seuron, потому что в своем «полусумасшествии» она ни за что не могла бы ручаться. Он узнал также, что дочь Таня не желала писать ему писем, будучи уверенной, что отец ей в ответ напишет три строчки, так какой смысл писать ему по три листа? Но зато, писала Софья, он пишет триста страниц для всего мира. Дочитав послание жены до конца, муж понял, что температура в семье упала ниже некуда.

Да она и сама понимала, что стала катиться под гору. Ведь она «не столб семьи», не такая уж и твердая, не такая уж ипе- femme vertueuse (добродетельная женщина. — Н. Н.), как может показаться на первый взгляд. Она знала, какая она «слабая, легкомысленная, полусумасшедшая и готовая на всякие самые безумные крайности». Выезды пришлось прекратить, в том числе и из‑за ее новой беременности, которая становилась все более заметной. Весь свет уже прослышал об ее интересном положении, злые языки судачили, что теперь Софья вывозит в свет сразу двух дочурок.

Она была в отчаянии из‑за своей очередной беременности уже девятым ребенком и потому старалась его «выкинуть». Она даже обращалась к неизвестной акушерке, просила ту сделать искусственный выкидыш, но акушерка отклонила эту грешную просьбу. За этот свой грех, как полагала Софья, она и была в дальнейшем наказана смертью своего любимца Алеши.