Повседневная жизнь первых российских ракетчиков и космонавтов - Эдуард Буйновский Страница 43

Очень мне запомнился мой первый полет на Ил-14, и не потому, что он был действительно первым, а по другим причинам. Авиационный технический состав (инженеры, борттехники, механики), для того чтобы получать свой хлебный паек, должны определенное количество часов побывать в воздухе хотя бы в качестве пассажиров. Как правило, технари на транспортных самолетах — старые авиаторы, никого и ничего не боящиеся, все знающие и все умеющие, которые за словом в карман не полезут и которым палец в рот не клади — вмиг отхватят! Вот такие пассажиры были и в моем первом полете. Набралось их человек пять-шесть. Они чинно заняли места в уютненьком салоне нашего самолета, где на подлокотниках и подголовниках были белые крахмальные салфетки. Летим. Я первый раз держу штурвал самолета. Волнуюсь, конечно. Не все получается как надо, штурвал в моих руках ходит ходуном. Но тем не менее добросовестно отработал заданное упражнение — порулил часа полтора, и когда самолет с помощью командира приземлился, то я с чувством выполненного долга и удовлетворения вышел из кабины в салон самолета. Наш чистенький салон напоминал туалет питейного заведения, где накануне состоялась грандиозная пьянка (другого, более литературного сравнения что-то не подвернулось), а мои пассажиры выглядели как активные участники этого культурного мероприятия: бледные, растрепанные и, конечно же, страшно злые! Я все понял и быстро оценил ситуацию. Первый порыв был вернуться в кабину, но сзади подпирал командир, и я решил под его прикрытием идти вперед — будь что будет! Когда я проходил между рядами кресел, то под испепеляющим взглядом моих пассажиров становился все меньше и меньше, а с трапа сполз вообще маленькой, ничтожной букашкой. Истерзанные технари гордо молчали, но в каждой паре глаз я успевал прочитать такую поэму, такие невысказанные муки и презрение, какие не выдержит ни одна бумага и не пропустит ни одна цензура. Неблагодарные! А я их еще бесплатно катал на самолете.

Авиация, как и Восток, — дело тонкое. Здесь постоянно и тесно переплетаются, с одной стороны, геройство и удаль, романтика и подвиг, оптимизм и шутка, ну а с другой — упорный труд и настойчивость, аварии и поломки, увечья и смерть. Бывало за мою короткую летную жизнь, приезжаем на аэродром на полеты, а их отменили: кто-то накануне нашего приезда разбился. Аэродром «Чкаловский» — испытательный, так что там всякое бывало. Не знаю, как сейчас, но в те времена сохранялась еще искусственная горка, с которой начинал разбег перегруженный самолет Чкалова, когда он летел через Северный полюс в Америку. С нами и такое случалось: едем на аэродром, погода отличная, только приехали — низкие облака или сильный ветер. Полеты отменяются, и мы возвращаемся к себе в профилакторий, где нас уже ждет бильярдный стол.

Если на флоте основным, «родным» видом спорта является перетягивание каната, то в авиации пальма первенства за бильярдом. Нет полетов — мы до умопомрачения гоняем шары, зачастую забыв снять унты и меховые штаны. И это в рабочее время! Командование и врачей эта проблема, видимо, тоже волновала. И чтобы успокоить себя и придать нашей игре видимость работы, азартную игру на бильярде возвели в статус «Работа на тренажере по отработке глубинного зрения». Не знаю, как с глубинным зрением, но со временем мы были уже почти профессионалами в этой игре. В те далекие времена, когда возможности телевидения были ограничены, не было видеокассет и нас не насиловали «мыльными» операми и американскими боевиками, холл профилактория, где стоял бильярдный стол, был нашим культурным центром, где мы собирались, чтобы поделиться впечатлениями прошедшего дня, обсудить последние новости, послушать летные байки и свежие анекдоты, ну и конечно же сгонять партию в бильярд. Играли все: «старики» и герои, девушки и мы, вновь прибывшие, играли один на один, два на два и даже три на три. Был такой закон: проиграл всухую — залезай под стол, проползи вокруг каждой из шести его тумб и еще, как мне помнится, пару раз прокукарекай, твоя фамилия заносится в «черный список», и ты сутки не имеешь права брать в руки кий. Закон соблюдался очень строго. И даже наши герои иногда, кряхтя, лезли под стол, демонстрируя одновременно, что они еще не совсем оторвались от народа с его простыми земными шутками и радостями. Правда, это случалось редко, и пыль под столом собирали в основном мы — инженеры. Если честно, то чаще всех делал это я.

Среди многочисленных простых и сложных, тяжелых и легких испытаний, которым подвергали нас врачи, сурдокамеру можно отнести к разряду оригинальных. Физической нагрузки никакой, думать тоже особо не надо, сидишь себе спокойно да периодически наклеиваешь на себя датчики. По-научному это называлось так: «метод сурдокамерных испытаний для экспериментально-психологического изучения личности и дифференциальной психологии». Солидно. Мы ж называли проще: проверка, псих ты или не псих. Сурдокамера — это в миниатюре маленькая однокомнатная квартирка без ванны, полностью изолированная от внешнего мира — ни один звук извне туда не проникал. С собой в эту «камеру тишины» можно было взять из литературы для чтения только уставы Вооруженных сил, можно было также взять ручку, бумагу, ну и по особому разрешению что-нибудь для рукотворчества. Жолобов, например, брал чурку, из которой вырезал от нечего делать что-то наподобие человеческой фигурки, которую врачи потом долго изучали, пытаясь по ее срезам и изгибам определить нюансы Виталькиного психологического содержания. Я сидел в этой камере по особому, «перевернутому» графику: мой рабочий день начинался в 23 часа и продолжался до 13 часов следующего дня. И так в течение десяти суток. Оказалось это не так просто: ложиться спать в час дня и изображать глубокий сон до одиннадцати вечера, да еще при условии, что твоя голова вся опутана датчикам, их-то не обманешь. Кстати, что ни датчик, то один-два волоска с моей головы долой! Куча датчиков, да несколько раз в день, да умножить на 10 дней — никакой шевелюры не хватит! Для заполнения своего свободного времени я взял ручку, простой карандаш и пачку бумаги — решил попробовать себя на литературном и художественном поприще. Через пару дней, после того как освоился в новой обстановке, я поставил перед собой зеркало, и творческий процесс пошел! Несколько дней спустя к моему величайшему изумлению и гордости на листе бумаги была изображена моя бородатая (бриться не разрешали), улыбающаяся физиономия, внизу на всякий случай подписался, чтобы ни с кем меня не перепутали. И кстати, когда я впоследствии показывал много раз друзьям и знакомым это произведение искусства, предварительно прикрыв подпись, то их слова: «А когда у тебя была борода?» — звучали для меня как признание моего нераскрытого и невостребованного таланта художника-портретиста. Это мое первое и последнее творение. Далее я попытался раскрыть себя еще и на писательском поприще. Начитавшись смолоду любовных и сентиментальных романов Тургенева, Стендаля, Мопассана, я решил свое творение изложить в форме романтического письма к таинственной женщине-незнакомке, собирательный образ которой я представил на основе реальных и многочисленных по тем временам моих знакомых представительниц прекрасного пола. Сказано — сделано. Пять дней упорного труда, помноженные на пылкое воображение и некоторый житейский опыт в этой области, а также полнейшая изоляция от внешнего мира дали свои результаты. Письмо к незнакомке было готово. Я так увлекся этим письмом, что даже и не заметил, как открылась дверь камеры и мне сказали: «Выходи!» Жалко, что не сохранились фотографии моей бородатой физиономии. Мой выход из сурдокамеры фиксировал Володя Терешков, брат Валентины. Это были его первые шаги на этом поприще. К сожалению, шаги оказались неудачными и я остался без знаменательного фото. А борода у меня была шикарная! На одном квадратном сантиметре как-то сосуществовали иссиня-черный волос, рядом — ярко-рыжий, почему-то желтый, здесь же седой по соседству с белым и еще какой-то серо-буро-малиновый. Полная палитра красок! Правда, если честно, то не буду утверждать, что с бородой я продолжал оставаться все тем же красавцем, каким я себя считал в те годы. Вот есть у меня фотография Германа Титова с бородой, которую он отрастил от нечего делать в госпитале, когда лежал с порванными связками. Вылитый Хемингуэй! Красивое, благородное лицо, аккуратненькая белая-белая бородка, по краям плавно переходящая в не менее благородные височки. Что ж, красивеньким все к лицу!