Ориенталист. Тайны одной загадочной и исполненной опасностей жизни - Том Рейсс Страница 42

Однако уже 3 марта 1924 года Ататюрк неожиданно упразднил халифат. 23 марта вали (что-то вроде губернатора) Константинополя получил из Анкары инструкции, где значилось: «С халифом следует обращаться исключительно вежливо и почтительно, однако он должен покинуть территорию Турции до рассвета следующего дня». Всем мужчинам из семьи Османов давалось двадцать четыре часа на то, чтобы уехать из страны. Женщинам, детям и домочадцам предоставили три дня. Халифу вручили семь тысяч пятьсот долларов наличными, а каждому члену семьи Османов по пятьсот долларов. Они никогда прежде не пользовались деньгами, поскольку их слуги получали неограниченный доступ к государственной казне, как только у царственных особ возникали какие-либо пожелания. Многие из них даже не умели сами одеваться. В паспорта всех членов султанской семьи были поставлены особые штемпели, чтобы они никогда больше не могли вернуться в Турцию. Им было разрешено поселиться в любой из западных стран по их выбору, однако никто из Османов не имел права проживать в мусульманской стране, чтобы не иметь возможности снова претендовать на статус султана или халифа. Когда вали явился к Абдул-Меджиду, чтобы объявить ему это решение, он обнаружил халифа всех мусульман мира лежащим на своей кушетке-оттоманке и читающим Монтеня. Эту удивительную деталь мистер Осман не выдумал, в опубликованной стенограмме отчета вали говорится: «Его Величество были заняты чтением “Опытов” Монтеня, когда я вынужден был известить его, что вали и трое других представителей полиции настаивают на незамедлительном свидании с ним». Он также с большим сожалением сообщил халифу, что ему дано максимум четыре часа на то, чтобы одеться и подготовиться к отъезду в изгнание. В тогдашних репортажах описывалось, какая суета поднялась во дворце халифа. Женщины из гарема, большинству из которых было уже за семьдесят, метались туда-сюда, горестно стеная. Еще громче, заглушая их, стенали евнухи. Сотни слуг доставали из кладовых старинные ковровые саквояжи и роскошные позолоченные дорожные несессеры, наваливая туда все, что попадалось им на глаза: вазы, старинные кофейные чашки, лампы, незапамятных времен воинскую одежду, шелковые халаты, рукописи, оружие… Но упаковать вещи шестисотлетней династии — это не то что свернуть выставочный стенд. Как быть с подарками, которые подносили на протяжении нескольких веков членам царствующей семьи? Слуги не имели ни малейшего представления, что делать, а потому лишь бестолково швыряли вещи в саквояжи. В конце концов комиссар полиции и его сотрудники вмешались в происходящее и помогли им упаковать европейскую одежду и постельное белье в обычные чемоданы.

В четыре часа утра халиф с членами своей семьи покинул дворец своих предков. А по прошествии еще нескольких часов они пополнили число вельможных беженцев, заполонивших Европу. С этого момента его императорское величество, Свет Мира и прочая, и прочая стал всего лишь обычным, ничем не примечательным мистером Османом, подобно моему соседу за обеденным столом. Вскоре Абдул-Меджид, уже никому не известный, сидел в каком-нибудь парижском кафе, перечитывая любимого Монтеня и не думая больше о всевозможных напастях, ожидавших его бывших подданных.

— Какие чувства вы испытываете, — задал я моему собеседнику типичнейший вопрос американского корреспондента, — из-за того, что никогда не сможете быть ни султаном, ни халифом всех мусульман?

— Меня это, право же, мало касалось, — отвечал он. — Мне даже не пришлось отправляться в изгнание, потому что я уже был на тот момент за границей — учился в пансионе «Терезиана» в Вене. Разумеется, тогда во всем мире воцарилась смута: ведь и Австро-Венгерская монархия только что перестала существовать, и на меня это подействовало никак не меньше известия о крахе Османской империи… Но, по правде говоря, меня тогда куда больше интересовал футбол. Понимаете, я в тот год стал капитаном футбольной команды «Терезианы»…

И мистер Осман перечислил имена своих товарищей по команде — тех, с кем он играл в футбол семьдесят лет назад.

— Почти все они были австрийцы, ну кроме меня, конечно, — сказал он, посмеиваясь.

Я спросил его, каково было учиться в школе, предназначенной только для аристократов, — с кем же, например, им дозволялось играть в футбол?

— Нет-нет, там у нас были не только аристократы. Как раз незадолго до отречения монарха в эту школу стали принимать тех, кто не был королевским отпрыском и даже не принадлежал к аристократии. Что-то вроде тогдашнего варианта «политики равных возможностей».

Но как он все же относится к тому, что в принципе утратил право стать султаном? Быть может, судьба Турции сложилась бы иначе, лучше, если бы султанат как институт власти сохранился?

— Монархия мертва, — сказал мистер Осман. — Как сказал король Фарук после своего смещения с престола: «Еще немного, и в мире останется всего пять королей: король пик, король червей, король треф, король бубен, а еще — английский король».

Его жена была согласна с ним, однако выразила озабоченность тем, что в наши дни наследие Османской империи предано забвению, более того — его совершенно неверно трактуют.

Мистер Осман лишь пожал плечами и спросил у моей жены, не болеет ли наш кот, ведь его, несмотря на солидный возраст, также пригласили сюда в гости. И весь остаток вечера мы обсуждали нашего огромного котищу тигровой расцветки, который сидел неподалеку и довольно жмурился. Несостоявшийся претендент на трон турецкого султана и его милая жена с большим знанием дела расспрашивали нас о том, что наш кот ест, хорошо ли спит, как относится к чужакам, и в конце концов даже предложили нам, что будут за ним ухаживать, если нам понадобится куда-либо надолго уехать. Мы с женой охотно огласились.

Прежде чем мы распрощались, миссис Осман снова вернулась к предмету, который ее явно очень занимал:

— Ужасно жаль, что, когда моего мужа не станет, династическая кровь окажется весьма разбавленной и что никто не знает родной истории так, как…

— Ну, я бы не стал этого утверждать, — скромно заметил мистер Осман.

— Ну конечно, вот скажи мне, кто из вас, кроме тебя, хоть что-нибудь знает?! — отрезала его жена, явно имея в виду родственников с его стороны.

— Кто из них интересуется историей?! Этой великой империей, самой древней в мире, а? Ну кто?

А вот Лев очень интересовался всем этим. Бродя по улицам оккупированного Константинополя в 1921 году, он верил, что здесь он нашел для себя смысл жизни, жизни в плавильном котле самой древней в мире империи, где перемешивались все расы и все религии. Он бродил по этим улицам совершенно завороженный, оставив своего отца в отеле, где тот вместе с другими эмигрантами строил планы, как бы им выбраться отсюда и двинуться дальше. А Льву уже не нужно было никуда двигаться. Он уже оказался в мире своих детских мечтаний.

«Кажется, я целыми днями так и бродил по городу, — вспоминал он в своих предсмертных записках. — Бродил мимо дворцов, среди визирей и придворных чиновников… У меня кружилась голова от того только, что я в самом деле иду по улицам этого города халифа! Может, это был не я?

А какой-то незнакомец, с чужими чувствами, с чужими мыслями… Моя жизнь, как мне представляется, началась по-настоящему в Стамбуле. Мне тогда было пятнадцать лет. Я собственными глазами видел жизнь Востока и понимал, что как бы меня ни тянуло в Европу, я пленен этой жизнью навсегда».