Гюнтер Грасс - Ирина Млечина Страница 42

Вот как писал позднее об этом Г. В. Рихтер: «Происхождение “Группы 47” имеет политико-публицистическую природу. Создали группу не литераторы, а политически ангажированные публицисты с литературными амбициями. Их намерение станет понятным лишь как результат крушения третьего рейха и атмосферы первых послевоенных лет. Они хотели, несмотря на все обстоятельства и во имя будущего, предотвратить повторение того, что произошло, и в то же время они жаждали заложить основу новой демократической Германии, для лучшего будущего и новой литературы, которая сознавала бы свою ответственность за политическое и общественное развитие. Они считали немецкую литературу и публицистику не лишенной вины за то, что произошло. И потому они полагали, что надо начать с самого начала, новыми методами, при других предпосылках и с лучшими целями. Их мысленный полет ввысь симптоматичен для тех первых послевоенных лет».

С этими намерениями, продолжает Рихтер, они начали выкорчевывать «рабский язык», очищать его от зарослей пропагандистской лексики, то есть освобождать от всех наростов нацистских времен. Создание нового языка было предпосылкой создания новой литературы, свободной от бесчеловечных идей и специфической стилистики третьего рейха. Все они испытывали «отвращение к любому принуждению, любой организации, партиям, союзам и догматическим мировоззрениям, ко всякой форме нормативного коллектива с генеральной линией, знаменем и программой» — ко всему тому, что навязала им идеология нацистской Германии. «Это поколение более всего дорожило индивидуальной свободой» и ни в коем случае не хотело потерять ее вновь.

Вот с такими целями и намерениями собрались в домике на озере Баннвальдзее на юге Германии несколько человек, которых пригласил Рихтер. Так уже с первого раза сложилось, что именно он и потом созывал всех на заседания «Группы 47», как ее стали называть. Он, ко всеобщему согласию, исполнял председательские функции, обходясь без устава, без программы, строя работу на абсолютно демократических основах.

Грасс, подверженный магии чисел, не мог обойтись и без других временных совпадений, помимо того что задействовал два 47-х года — один из XVII, другой — из XX века. И не говоря уже о том, что когда он писал свою повесть, именно тогда, в 1978 году, Рихтеру, как уже говорилось, исполнилось 70 лет. Было тут еще одно соответствие: в 1979-м, когда вышла повесть, минуло ровно 20 лет с момента появления «Жестяного барабана», принесшего Грассу всемирную славу. Отрывки из своей прозы и стихи он читал и на заседаниях «Группы 47», куда был первый раз приглашен, после того как по радио исполнили несколько его стихотворений и он получил премию. Впоследствии он получал премии и «Группы 47».

Есть много перекличек и параллелей между вымышленной встречей писателей XVII века и реальной — века XX. Не говоря уже о том, что возглавившему встречу в Тельгте Симону Даху Грасс придал черты Ганса Вернера Рихтера (оба они являлись и инициаторами сбора), намечены параллели и между другими литераторами двух эпох. Так, язвительный магистр Бухнер мог напоминать Марселя Райх-Раницкого (которого не менее язвительный Мартин Вальзер назвал одним из «литературных пап» в ФРГ), а более деликатный Биркен, возможно, напоминал то ли раннего Мартина Вальзера (пока он еще не стал слишком желчным), то ли Ганса Магнуса Энценсбергера. За образом Грифиуса, как писал Рольф Шнайдер в журнале «Шпигель», скрывался замечательный писатель и благороднейший человек Генрих Бёлль. В Георге Грефлингере тот же Рольф Шнайдер угадывал издателя «Шпигеля» Рудольфа Аугштайна, еще одну выдающуюся фигуру культурной сцены послевоенных десятилетий. Все они вместе с Гриммельсхаузеном, которого Гюнтер Грасс считал одним из своих главных предшественников, озабочены состоянием Германии, народа и литературы.

Они даже сталкивались с почти одинаковыми трудностями во время поездки к месту сбора. Конечно, XX век, при всех последствиях крушения рейха, — это все же не век XVII, когда было невероятно трудно преодолевать расстояния и добираться из отдаленных уголков расколотой Германии (на перекладных, верхом, морем и реками).

И тем не менее. Описывая, какие препятствия приходилось преодолевать писателям в годы Тридцатилетней войны, чтобы оказаться в одной точке, Грасс не мог не вспоминать, как — по рассказам и описаниям — собирались на встречу 1947 года его современники и коллеги.

Вот как описывал Гейнц Фридрих ту первую встречу: «Прибыть в Баннвальдзее было весьма затруднительно, лишь немногие из приглашенных авторов смогли явиться. Но всё же на вокзале в Вайльхайме, после утомительной поездки из Мюнхена (нас стиснули в купе, как копченую селедку в деревянном ящике), собралась кучка самых стойких литераторов; нам предстояло вместе с убогими чемоданчиками, полурваными портфелями и рюкзаками перегрузиться в автобус, идущий в Хоэншвангау. Но пришедший по расписанию автобус был забит полностью, а специальный автобус, который должен был ожидать нас, не появился. Что делать?

Наконец Вольфдитрих Шнурре и Вальтер Гуггенхаймер отправились в город, чтобы попытаться добыть машину. Примерно через час они явились на страшно воняющем древесным газом грузовике, на котором литературные путешественники в высшей степени нелитературно подверглись ужасающей тряске во время езды вверх-вниз по предгорьям Альп в открытом кузове, окутанном черными клубами дыма от древесного газа, выходящего из трубы».

Компания состояла из пятнадцати человек, несколько писателей были с женами. «Прибыв на идиллическое Баннвальдзее… пришлось прежде всего произвести основательную очистительную акцию. Поездка на грузовике оставила явственные следы: покрытые черной копотью, серые от пыли, испытывая боль во всём теле, мы спрыгивали на землю. И голые — у большинства не было купальных костюмов — мы бросились в озеро: исхудавшие фигуры, наслаждавшиеся часовой иллюзией беззаботной каникулярной жизни».

Что же двигало участниками встречи, собравшимися с дистанцией в триста лет? Что заставляло их преодолевать препятствия, терпеть тяготы пути, неустроенность ночлега, а в XVII веке еще и страх быть убитыми или ранеными или как минимум ограбленными, ведь еще шла война. Зачем вообще Грасс написал эту повесть, требующую от читателя не только знания истории, но и знакомства с барочной литературой (которая была так важна для самого Грасса)? Таким вопросом задавался рецензент журнала «Шпигель» Рольф Шнайдер сразу после выхода книги. «Ответ может вызвать удивление, показаться невероятным, — писал он. — Ответ гласит: ради Германии».

Быть может, это звучит несколько пафосно, но дело именно в этом. И те и другие, «самые стойкие» литераторы преодолевали трудности, чтобы собраться и обсудить проблемы, которые их волновали. Для грассовского Симона Даха речь шла о «единстве языка и поэтического искусства как предварительном условии единства разорванного отечества…». Вот и через три века другие писатели, преодолевая свои трудности, встречаются, потому что хотят «побеседовать друг с другом, хотят сплотиться для совместных действий… Они возложили на себя тяготы дореформенного (имеется в виду денежная реформа 1949 года, после которой экономика начала быстро налаживаться. — И. М.) путешествия, неудобства постоя… ради интимной, жесткой, продуктивной дискуссии».