Козьма Прутков - Алексей Смирнов Страница 41

Итак, «отставной премьер-майор и кавалер Федот Кузьмичев сын Прутков» сочинял «мемории памяти своей». Их содержание составляли исторические анекдоты, облеченные в «варварский язык» старинных «достопримечательностей» типа тех, которые собрал в своем «Письмовнике» Курганов или пытался воскресить Афанасий Анаевский. Вот один из анаевских изысков:

«Когда в вероломной Франции возвысились моды, роскоши, вольнодумства и разные амурства, которым раболепствовали не одни преизбыточные богатством, но и средний класс людей, тогда-то, говорит автор Миллот, Карл-Квинт почал трепать французов».

«Почал трепать» кладовые своей памяти и Федот Прутков.

Перевоплощение в стилистику и лексику такой архаичной речи — сложная и с блеском решенная литературная задача.

Начнем с анекдота, построенного на путанице того, что надо было сказать тихо, а что громко.

«ТИХО И ГРОМКО

Господин виконт де Брассард, с отменною ласкою принятый в доме одного богатого ветерана, в известном сражении левой ноги лишившегося, усердно приволакивался за молодою его супругою, незаметно, по-военному, подпуская ей амура. То однажды, изготовив в мыслях две для нее речи, из коих одну: „Пойдем на антресоли“ — сказать тихо, а другую: „Я еду на свою мызу“ — громко; толико от внезапу разлиявшегося по членам его любовного пламени замешался, что, при многих тут бывших, произнес оные в обратном порядке, а именно — тихо и пригнувшись к ее уху: „Я еду на свою мызу“; а за сим громко и целуя ее в руку: „Пойдем на антресоли!“ — За что, быв выпровожден из того дому с изрядно накостылеванным затылком, никогда уже в оный назад не возвращался».

Восхищенный пародийным талантом Пруткова, Ф. М. Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» пишет: «Вы думаете, что это надуванье, вздор, что никогда такого деда и на свете не было. Но клянусь вам, что я сам лично в детстве моем, когда мне было десять лет от роду, читал одну книжку екатерининского времени, в которой я прочел следующий анекдот; я тогда же затвердил его наизусть — так он приманил меня — и с тех пор не забыл:

Остроумный ответ кавалера де-Рогана. Известно, что у кавалера де-Рогана весьма дурно изо рту пахло (физиология — основа низкого юмора: „медицинского“. — А. С.). Однажды, присутствуя при пробуждении принца де-Конде, сей последний сказал ему: „Отстранитесь, кавалер де-Роган, ибо от вас весьма дурно пахнет“. На что сей кавалер немедленно ответствовал: „Это не от меня, всемилостивейший принц, а от вас, ибо вы только что встаете с постели“».

Мы бы сказали: глупо и противно. Достоевский-мальчик безошибочно почувствовал дурь и пошлость этой байки. Но наивности и доверчивости рядовых читателей XVIII века не было предела. Если в заглавии стояло «Остроумный ответ…», то этот ответ следовало признать остроумным и смеяться над ним, каким бы плоским он ни был. Увлеченный точностью прутковских пародий, Достоевский дает волю собственной фантазии: «То есть вообразите только себе этого помещика (читателя анекдотов. — А. С.), старого воина, пожалуй еще без руки, со старухой помещицей, с сотней дворни, с детьми-Митрофанушками, ходящего по субботам в баню и парящегося до самозабвения; и вот он, в очках на носу, важно и восторженно читает по складам подобные анекдоты, да еще принимает все за самую настоящую суть, чуть-чуть не за обязанность по службе. И что за наивная тогдашняя вера в дельность и необходимость подобных европейских известий. „Известно, дескать, что у кавалера де-Рогана весьма дурно изо рту пахло…“ Кому известно, зачем известно, каким медведям в Тамбовской губернии это известно? Да кто еще и знать-то про это захочет? Но подобные вольнодумные вопросы деда не смущают. С самой детской верой соображает он, что сие „собранье острых слов“ при дворе известно, и довольно с него».

Другая пародия — тоже путаница, но на сей раз «филологическая»: по фонетическому признаку (звучанию слов) перемешаны имена и состояние здоровья двух действующих лиц.

«К КОМУ ПРИДЕТ НЕСЧАСТИЕ

Некоторый градодержатель, имея для услуг своей персоне двух благонадежных, прозвищами: Архип и Осип, некогда определил им пойти пешою эштафетой к любимой сего чиновника госпоже, не поблизости от того места проживающей. То сии градодержателевы холопы, застигнуты будучи в пути прежестоким ненастьем, изрядную простуду получили, от коей: Архип осип, а Осип охрип».

Вред от чрезмерной гривуазности дед Федот воплотил в анекдоте, действие которого происходит якобы в Австрийских Альпах.

«НЕ ВСЕГДА СЛИШКОМ СИЛЬНО

Холостой и притом видный из себя инженер, в окрестностях Инспрука работы свои производящий, повадился навещать некоего магистера разных наук, в ближайшем оттуда местечке проживающего. Сей, быв неуклонно занят всякими вычислениями, своею бездетную, но здоровьем отличную супругу не токмо в благородные собрания; ниже на многолюдные прогулки не важивал, да и в дому своем поединком отменно редко развлекал. Инженер, все сие по скорости заприметив, положил обнаружить пред магистершею, нимало не мешкая, привлекательные свои преспективы, дабы на чужой домашней неустройке храм собственного благополучия возвести. Наиудобнейшим для сего временем признал магистеровы трапезы; ибо ученый сей, разных стран академиями одобряемый, главнейшее после фолиантов удовольствие в том полагал, что подолгу за трапезами просиживал, приветливо разделивая со случившимся посетителем тарелку доброй похлебки и всякого иного яства. Посему, за первою же трапезою супротив хозяйки присев, затеял, когда сладкого блюда вкушали, носком своей обуви таковой же хозяйкин прикрыть и оный постепенно надавливать, доколе дозволено будет. Притиснутая нога, сверх чаяния, не токмо выдернута не была, но хозяйка не без замысла лестным голосом выразила: что, де, не столько вкушаемое печение приятно, колико приправа, оное сопровождающая. С этим и магистер согласиться не замедлил, разумея предложенную к печению фруктовую примочку, многими „подливкою“ называемую. После того однажды, когда магистерша к трапезе красивее обычного обрядилась, инженер, возбуждаемый видом ее поверх стола телосложения, на сей раз едва розовою дымкою прикрываемого, почал свои ножные упражнения выделывать с возрастающим сердца воспалением и силы умножением, повышая оные постепенно даже до самого колена. И дабы притом затмить от гостеприимного хозяина правильный повод своего волнения, стал расписывать оживленными красками, как через всю Инспрукскую долину превеликую насыпь наваливает и оную для прочности искусно утрамбовывает. Под конец же с толикою нетерпеливостию хозяйкино колено на-тиснул, что она, взорами внезапно поблекши и лицом исказившись, к задку стула своего откинулась и громко, чужим голосом, воскликнула: „Увы, мне! чашка на боку!“ Магистер вотще придумывал: о какой посудине супруга его заскорбела? А виновный продерзец, заботясь укрыть правду от несумнящегося супруга, почал торопливо передвигивать миску, дотоле у края стола стоявшую, к самой середине оного. И неведомо, сколь долго протянулось бы такое плачевное оставление страдалицы без супружнего пособия, ежели бы сама, дух свой на время восприявши, не указала перстом сперва на поврежденный член, а потом и на укрывающегося бесстыдника и не высказала с особым изражением: „Сей есть виновник моего злоключения! Он, с горячкою расписывая про насыпь чрез долину, не оставлял без толку напирать в мое левое колено, пока верхушку оного совсем своротил! От этого часу не токмо не за благородного кавалера его почитаю, но даже за наиувальнейшего мужика-землекопа!“ — Такими выговоренными словами всю правду мужу вскрыла. Магистер, зная в корпусе своем не довольно силы, дабы дородную супругу подобрать, а притом и виновника до нее не до-пущая, высунясь из окна, выкрикнул с площади двух крепких носильщиков, которым наказал бережно хозяйку с отвороченным коленом в опочивальню перенести и там на двуспальное ложе поместить. Так: здоровая некогда госпожа сия проявилась болящею под занавесками, за коими допрежде хотя не часто амуры резвилися, но и бледноликая печаль не ютилася! Оставив страдалицу на ложе, вошел магистер с обоими носильщиками вспять в столовую горницу, где провинившийся, не без великого страха, дожидал висящего над ним своего приговора; и так ему с глубокою горечью высказал: „Ведайте, государь мой, что хотя вы и опытный в своем деле инженер, но госпожа магистерша не есть земельная насыпь и никогда оною не бывала!“ — И, повернув от него, выплатил обоим носильщикам заслужоные ефимки и в опочивальню к болящей возвратился. А предерзкий тот сластолюбец, столь нечаянно от заслужоной и преизрядной потасовки избегший, за лучшее счел поскорее к дому убраться; и завсегда потом, о приключившемся вспоминая, так в мыслях своих выводил: „Ежели и вправду сия подстольная любовная грамота остроумную при себе удобность имеет; ибо любимому предмету изъясняет, а от нелюбимых утаивает; однако и оную, даже в самых поспешных и чувствительных случаях, отнюдь до крайнего изображения допущать не должно“».