Мария Антуанетта - Елена Морозова Страница 41

Мария Антуанетта смотрела на мир из-за стен дворца, куда со всего мира стекались и новости, и люди, и товары; из них, как из кирпичиков, она по собственному разумению строила свой мирок — маленький уютный мирок частного лица, которому нет дела до мнения соседей. Но любое строительство требует денег, а деньги королева черпала из государственной казны, и черпала так много, что незамеченными эти расходы пройти не могли. В 1791 году будет подсчитана стоимость работ по благоустройству Трианона, и итоговая цифра изумит даже Марию Антуанетту. Подсчеты коснутся непосредственно работ по созданию пейзажей, подводу дорогостоящей воды и строительству «развалин». Но были и другие траты, как то: устройство праздников, пошив новых «простеньких» туалетов… В одном только 1786 году наряды королевы обошлись казне в 272 тысячи ливров, что превысило бюджет ее величества на 150 тысяч ливров. А ведь речь шла о «детских» платьях из тонкого муслина и без всяких украшений! Желание королевы носить «простую и естественную» одежду старый двор расценивал как неуместную и не соответствующую ее рангу причуду, казне же оно стоило ничуть не дешевле «традиционных» придворных нарядов.

Когда в 1783 году молодая художница Виже-Лебрен выставила в Салоне портрет Марии Антуанетты в белом батистовом платье, перехваченном в талии желтым кушаком из тафты, и в широкополой соломенной шляпе, разразился настоящий скандал. Придворная знать возмущалась, что на портрете королева одета как горничная, хроникеры упрекали королеву за отказ от шелковых платьев, разоривший французских производителей шелка. На легкие платья уходило больше денег: тонкие ткани быстрее изнашивались, быстрее приходилось шить новые… Дабы успокоить недовольных, Виже-Лебрен быстро заменила картину ее вариантом, изобразив королеву в традиционном придворном платье из серого шелка и в украшенной перьями шляпе. Однако портрет в белом платье с пышными рукавами и небольшим вырезом, обрамленным прозрачными воланами без всяких украшений, остался лучшим портретом Марии Антуанетты. Именно в нем художнице удалось передать ту естественность и свободу в обращении, что отличали королеву в узком кругу друзей, передать красоту, грациозность и элегантность молодой женщины, величественная посадка головы которой выдавала в ней королеву.

Зима 1783/84 года выдалась аномально холодной, и королева усиленно занималась благотворительностью, приучая к ней детей. Вместе с детьми она посещала приют для подкинутых младенцев, где дофин и Мадам Руаяль раздавали деньги из своих личных кошельков. Желание помочь ближнему у королевы всегда шло от сердца, она хотела, чтобы и дети ее, избалованные придворными, по-настоящему научились сострадать. Но так как королева продолжала играть и ездить на балы, злые языки утверждали, что благотворительностью она успокаивает собственную совесть.

Лето вознаградило королеву: инкогнито, под именем графа Хага, 7 июня в Париж прибыл Густав III, в свите которого состоял его ближайший друг — граф Аксель Ферзен. Мария Антуанетта недолюбливала Густава III; но, понимая, что ее счастье во многом зависит от него, постаралась сделать пребывание шведского короля во Франции как можно более приятным. Видя в Швеции традиционного союзника Франции, Людовик приветствовал праздники, устраиваемые в честь Густава.

Известие о прибытии графа Хага застало Людовик в окрестностях Рамбуйе; он прервал охоту и вернулся во дворец. Час был неурочный, и король, пожелавший переодеться, не застал на месте никого из слуг. Попытка одеться самостоятельно окончилась плачевно: грузный близорукий Людовик вышел к гостю в разных башмаках, доставив Марии Антуанетте немало неприятных минут. А никогда не придававший значения одежде Людовик лишь посмеялся над собственной рассеянностью. «Французский монарх самый добродушный, его лицо дышит искренностью», — говорил граф Хага.

Многие полагают, что именно летом 1784 года романтическое увлечение Марии Антуанетты красавцем-шведом перешло в иную стадию, мотивируя тем, что 27 марта следующего года, когда у королевы родился сын, Людовик XVI в своем дневнике написал: «Роды королевы. Рождение герцога Нормандского. Все прошло так же, как и с моим сыном». Подчеркивают, что титул герцога Нормандского не присваивался более трехсот лет. И ссылаются на запись, сделанную Ферзеном в дневнике после смерти Людовика XVII: «Это последний и единственный интерес, который у меня оставался во Франции. В настоящее время его больше нет, и все, к чему я был привязан, более не существует». Но если судить по письму Иосифу II, происхождение малыша, названного Луи Шарлем, у Людовика сомнений не вызывало: «Дорогой шурин, с величайшим удовольствием извещаю вас, что королева только что счастливо произвела на свет мальчика, которого я назвал герцогом Нормандским. Зная о ваших дружеских ко мне чувствах, уверен, вы разделите со мной мою радость».

Два месяца, что шведы провели во Франции, пролетели для Марии Антуанетты невыносимо быстро. Визит Густава пошел на пользу как Швеции, которой в случае конфликта с соседями была обещана финансовая помощь, так и Ферзену, для которого Густав III выхлопотал ежегодное содержание в 20 тысяч ливров, позволявшее не заботиться о хлебе насущном. (В 1788 году оно было сокращено до 13 тысяч, а в 1791-м отменено вовсе.) Едва именитые шведы покинули Париж, к Жозефине полетели письма. А по прибытии в Стокгольм Ферзей выбрал для Марии Антуанетты щенка — подарок, который в те времена было принято преподносить монархам.

Ко времени прибытия собачки (крупной породы, наподобие датского дога) от летней эйфории у королевы не осталось и следа. Очередной политический демарш Марии Антуанетты (как писал Мерси, она «необычайно рьяно» стала выступать в поддержку брата) в период разрешения так называемого голландского вопроса едва не привел к краху франко-австрийский альянс и приумножил неприязнь французов к своей королеве. В конце июля 1784 года Мерси представил Верженну ультиматум, предъявленный австрийским императором Республике Соединенных провинций: император категорически требовал свободного прохода в устье Шельды; вступив в переговоры с голландцами, Иосиф II потребовал Версаль поддержать его. Верженн отклонил австрийские требования, сославшись на то, что Версальский двор «не вправе диктовать законы голландскому правительству». Обиженный Иосиф отправил сестре письмо, где назвал Верженна «министром, который заботится о себе, а не об интересах своего короля» и занимает пост «благодаря не уму и таланту, а удаче и пронырливости». «Совершенно ясно, что поведение господина де Верженна нисколько не способствует не только укреплению, но даже и поддержанию альянса и объединяющих нас политических интересов», — писал он. Как и прежде, Мария Антуанетта оказалась между двух огней: с одной стороны — интересы государства, коим правит ее супруг, а впоследствии будет править ее сын, а с другой — интересы родной Австрии, кровную связь с которой она благодаря Иосифу II не переставала ощущать. Она инстинктивно выступала на стороне Австрии, чьи интересы ей сначала растолковывала мать-императрица, потом брат-император и всегда — вечный Мерси. Задевая чувствительные струны ее души, австрийская сторона упрекала Марию Антуанетту в том, что король не посвящает ее в государственные дела, и той — уж не раз! — приходилось оправдываться.

«Дорогой брат, я согласна с отсутствием дальнозоркости у нашего министра. Я давно размышляю над вашим письмом. Я несколько раз говорила о нем королю, однако, зная его характер и предубеждения, вы, полагаю, понимаете, что у меня весьма мало средств и способов воздействовать на него. Он редко говорит со мной о серьезных делах, но не потому, что желает что-то скрыть от меня, а потому, что молчалив по натуре. Если я его спрашиваю, он отвечает, но первым разговор не заводит. Когда мне надо что-нибудь узнать о каком-либо деле, мне приходится расспрашивать министров, делая при этом вид, что король мне уже все рассказал. Когда я упрекаю короля за скрытность, он смущенно и совершенно искренне отвечает, что не подумал об этом. Признаюсь, политика интересует меня в самую последнюю очередь. Недоверчивость же, присущую королю, укоренил в нем его гувернер. Задолго до нашей свадьбы Вогийон напугал его, убедив, что жена может забрать над ним власть; этому господину с черной душой нравилось пугать своего ученика призраками угроз, исходящих из Австрийского дома. Морепа, хотя и в меньшей степени, также считал полезным для себя поддерживать в нем мысли о призрачной австрийской угрозе. Верженн действует по такому же плану, и не исключено, что он читает переписку короля, относящуюся к иностранным делам, дабы лгать с еще большей ловкостью. Я не раз откровенно говорила с королем. Он неоднократно бывал не в духе, а так как он вообще не склонен к дискуссиям, то мне не удалось его убедить, что либо министр обманул его, либо он сам был обманут. Я знаю пределы своего влияния, особенно в области политики, где у меня нет никаких способов воздействия на короля. Так будет ли разумно с моей стороны ссориться с его министром по тем вопросам, относительно которых я почти уверена, что король меня не поддержит?