Мгновенная смерть - Альваро Энриге Страница 41

Кортес решил, что было бы весьма кстати показать искусство аматеков при дворе — в его собственном доме в Койоакане на кровати лежало великолепное перьевое покрывало со сценами рождения воды из источников и смерти оной в дожде, — и он незамедлительно выделил Уанинцина среди прочих путешественников. Он болтал на кастильском — невообразимом, но вполне понятном — и единственный из всех выказывал готовность приспособиться к новой жизни.

В Толедо конкистадор добился, чтобы аматеку предоставили мастерскую рядом с королевскими конюшнями и обеспечили беспрепятственный допуск на кухню, где ощипываемых уток, гусей и кур хватало на плащ для императора, который, как начинал понимать Уанинцин, сверг его собственного императора, потому что обладал куда большим могуществом, хоть и обретался в темном, промозглом и бесцветном городе.

Заселив Уанинцина в новую мастерскую, раздобыв атлас, клей, краску, кисти, прочие инструменты, заручившись поддержкой придворных кухарок, Кортес осведомился, чего ему еще не хватает для того, чтобы порадовать императора. «Туфель», — ответствовал аматек. «Каких?» — спросил конкистадор, полагая, что мексиканец страдает от холода и нуждается в шерстяных альпаргатах ^[122]. «Таких же, как у тебя, — уточнил Уанинцин, который, будучи знатным аматеком, взирал на мелкого идальго-военного слегка свысока. — С фляжками». — «Фляжками?» — не понял Кортес. Индеец указал на золотую брошь, инкрустированную перламутром, у него на туфле. «Пряжками, — поправил Кортес, — туфель с пряжками». — «Ага».

Разумеется, он не стал покупать Уанинцину расшитые серебром туфли — мало того что они стоили несусветно дорого, так еще и ходить в них было все равно что засовывать пальцы ног в миниатюрные железные колодки, — зато купил добротные ботинки на каблуках и с жестяными пряжками, пару чулок, белых рубашек и узких черных панталон, как у юного испанского дворянина. Все пришлось впору.

Индеец принял дары с достоинством, как нечто само собой разумеющееся, без особого восторга и без благодарности, и высказал конкистадору последнее пожелание перед началом работы. «А можешь достать мне грибочков?» — «Грибочков?» — «Чтобы видеть красивое, пока буду костерить наколку короля». — «Не наколку, а накидку». — «Накидку? Я думал, накидку на бочков накидывают, когда ловят». — «Бычков». — «Бычков не надо, мне бы грибочков». — «Нас обоих отправят на костер, если узнают, что ты закидываешься грибами». — «Закидываюсь? Я же не бочок». — «В Испании таких все равно нет». — «Ну так и наколка выйдет не такая красивая».

Уанинцину одежда понравилась, хоть и показалась чересчур невзрачной для мастера аматекии. По возвращении в мастерскую он пустил первые в своей жизни гусиные перья на то, чтобы украсить рубашку, которую наметил парадно-выходной, ананасами, напоминавшими ему фламандских львов на плаще Карла I. На панталонах он сделал нечто вроде лампасов из белого пуха, приблизив их тем самым к тому, что впоследствии будут носить люди, известные как марьячи ^[123]. Кухарки обожали низкорослого сеньора, осматривавшего птичьи загривки и подкрылки и разодетого, будто святой на процессии. Если он находил птицу достойной ощипывания, то склонялся над ней, выхватывал из-за пояса крошечные щипцы, сдувал со лба челку и с превеликой тщательностью принимался лишать перышек тот или иной участок кожи, — кухарки уже знали, что животинка эта пойдет на ужин, потому что до обеда ему нипочем не управиться. Через несколько часов он триумфально вваливался в мастерскую с урожаем перьев, обычно не превосходившим по объему суповую тарелку. Иногда отвергал осмотренных птиц — критерии отбора для королевской мантии оставались неведомыми. В иные дни птица в меню не значилась. Тогда он все равно долго оставался в кухне, скромно стоя у стенки и изумляясь размерам живности, отправляемой в огонь. «А это что?» — то и дело интересовался он. «Говяжья печенка». В мастерской он сообщал сыну, что у короля нынче на обед отважная моченка. «А что это такое?» — «Что-то свистящее, вроде огромной сухопутной устрицы», — разъяснял он на науатль.

К тому времени, когда послание Павла III добралось до границы христианского мира, а именно селения индейцев пурепеча, потихоньку возрождавшегося из руин имперского города Цинцунцан, Уанинцина уже все величали доном Диего, и он по-прежнему щеголял в казавшихся ему очень европейскими рубашках с ананасами и толедских ботинках. Он выучился читать и говорить на латыни, претерпевавшей удивительные превращения вследствие особенностей его восприятия. «Взгляни-ка», — сказал Васко де Кирога и протянул ему письмо со сломанной папской печатью. Он прочел, водя пальцем по строчкам. «С тобой поеду, — сказал он наконец, — заодно Карла проведаю».

Дон Диего не скучал по старым богам. Символические отношения с выпавшими на его долю вероисповеданиями сводились к ритуалам, которые он находил пустыми вне зависимости от того, предназначались они четырем Тескатлипокам четырех сторон света или трем архангелам и Разорею. «Нам обязательно звать Его Разореем, Уанинцин?» — улыбался Тата Васко, наслаждаясь его манерой речи. «А как же еще? Разорей и есть, дон Кирога ^[124], и я же говорил, зовите меня дон Диего; не для того я крестнулся, чтобы меня обзывали, словно какого скора». — «Скота, дон Диего, скота». Ему нравилось, что воскурения и службы длились всего час-другой по воскресеньям («Ското вернусь», — говорил он в мастерской, отправляясь к мессе), что молитва не предполагала прободения гениталий шипом агавы, что в церкви приходилось всего лишь съедать кусочек пресного хлеба, а не жрать жаркое из человечины, как во дворце при Моктесуме, — человеческое мясо плохо жевалось, а в подливку клали слишком много перца. Он не тосковал по истекающим кровью жертвенным сердцам, по тому, как накачанным галлюциногенами толпам швыряли отрубленные головы, по тому, как скатывались по ступеням обезглавленные тела.

Но, разумеется, он тосковал по порядку и чистоплотности индейского правления: по нормально работающей судебной системе, по чувству, что ты в закрытом сообществе, где все — твои друзья и вместе вы правите небольшим миром, по уверенности в себе, происходящей из того, что достаточно владеть науатль — и все будут тебя понимать. И ему по-прежнему было больно. Что с того, что новая жизнь складывалась неплохо? Все равно он предпочел бы, чтобы испанцы не приходили, чтобы его родители умерли от старости, а не от жажды во время осады, чтобы его жену не насиловали до смерти тлашкальтеки, чтобы псы испанцев не сожрали двойняшек. Он предпочел бы иметь возможность предать земле братьев и племянников, погибших в бою, и чтобы не угнали в рабство своячениц, которые сделали выбор и утопили своих младенцев в озере — лишь бы не видеть их будущих страданий.

Когда началось разорение Теночтитлана, Уанинцин со старшим сыном укрылись в тотокалли и спаслись, потому что Кортес питал слабость к искусству аматекии. Все потеряв, он начал заново, и одни преимущества сменились другими. Его сыну не суждено было гордо собирать волосы в хвост, полагавшийся всем ученикам кальмекака ^[125], но не суждено было и отправиться на войну. Сам он не мог более заучивать наизусть прекрасные стихи, возвеличивавшие империю, и пользоваться привилегиями едва ли не священного придворного художника, зато познал свободу и наслаждение езды верхом. Ему многое нравилось в новом для индейцев мире: обувь, говядина, всем уже знакомые рубашки с ананасами, которые при Моктесуме сочли бы признаком непозволительной чванливости, караемой смертью.