Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова Страница 40

Особое внимание обращалось на соблюдение строгой секретности при агентурной разработке, вербовке агентуры и «лиц, могущих быть использованными для заброски за кордон», что предусматривало тщательную проверку и получение санкции наркома. Согласно параграфу 8 директивы, основанием для ареста могли быть материалы о настроениях, факты нарушения правил внутреннего распорядка и «выявленные преступления», «в том числе и контрреволюционные». Повышенная бдительность предписывала «обеспечение агентурным обслуживанием» надзирательско-конвойного состава лагеря и окружающих лагерь населенных пунктов во имя выявления и предотвращения «возможных фактов использования военнопленными в преступных целях отдельных лиц из обслуживающего персонала лагеря». К подобным «целям» были отнесены «передача сообщений, писем, подкуп в целях побега» ^{33}.

Распространение информации о лагерях считалось крайне нежелательным явлением. В некоторых лагерях переписка была полностью запрещена, в других с 20 ноября было разрешено высылать одно письмо в месяц, при каких-либо нарушениях это право отбиралось. Руководство Осташковского лагеря 22 февраля 1940 г. докладывало о том, как была организована переписка пленных с родными: строго по инструкции одно письмо в месяц передавалось выделенному для этого пленному, сдающему почту через старшего корпуса ежедневно в канцелярию. В особом отделении почту прочитывал политконтролер, после чего (через 2—3 дня) она передавалась в почтовое отделение. Поступающие письма и открытки сразу шли к политконтролеру, а затем через канцелярию и старшего по корпусу выдавались адресатам ^{34}.

Оперативно-чекистских разработчиков весьма интересовали адресанты, циркулировавшая между лагерями и присоединенными территориями информация, помогавшая продолжению максимально возможной зачистки на них.

Правовая основа репрессивной деятельности в отношении населения присоединенных земель, в уточнении которой важнейшую роль играл курировавший польские дела «корифей советского правопорядка» и «герой политических процессов» А.Я. Вышинский, становилась все более жесткой.

В помещенном в «особую папку» протоколе Политбюро № 7 под номером 270 за то же 3 октября, что и решение о военнопленных (№ 260), хранится и решение «О порядке утверждения приговоров военных трибуналов в Западной Украине и Западной Белоруссии». Этим решением Военным советам Украинского и Белорусского фронтов было предоставлено право утверждать приговоры военных трибуналов к высшей мере наказания за «контрреволюционные» преступления гражданских лиц и военнослужащих. Под текстом стоит факсимильная подпись Сталина ^{35}.

Примером был приговор к смерти 22 польских военнослужащих, которые в ходе начатых 17 сентября военных действий атаковали подразделения Красной Армии. В обосновании приговора указывалось: «Банда имела целью подрыв доверия к силе РККА и установление на советской территории бывшей Западной Белоруссии прежнего фашистского правового порядка» ^{36}. Таким образом, оказание вооруженного сопротивления было основанием не для взятия в плен, а для якобы юридически оформленного расстрела. Задержанные (арестованные) военнослужащие теперь «на законных основаниях» нередко заключались в тюрьмы и передавались в военные трибуналы, то есть не помещались в лагеря военнопленных, а репрессировались.

Массовые аресты готовились на основе действий созданных по приказу Берии в начале октября оперативной, учетной и следственной групп НКВД, обрабатывавших изъятые польские документы и избирательные списки, охватившие как местное население, так и прибывших из центральных и западных воеводств. Из числа арестованных более 7.300 чел. были расстреляны (казни проводились прямо в тюрьмах), в том числе немало военнослужащих. Часть была переправлена в лагеря военнопленных, значительная часть содержалась в тюрьмах, вывозилась в лагеря системы ГУЛАГа в рамках освоения ею отдаленных районов Севера ^{37}. Максимальная интенсификация «дренажа» поддерживалась периодически повторяющимися приказами Берии, практически ежемесячными.

В октябре—декабре неоднократно проводилась регистрация офицеров всех категорий, в том числе запаса и отставников, служащих силовых структур и т.д. Получив необходимые сведения, органы НКВД в несколько приемов собрали офицеров в определенных пунктах и арестовали. В Белостоке 26 октября около 600 чел. были вывезены в лагеря военнопленных, и в их числе был подполковник З. Берлинг. Во Львове 9—10 декабря были собраны около 2 тыс. офицеров, в областях Западной Украины 10 декабря — 1.057 «бывших офицеров польской армии», из которых 487-ми были инкриминировано участие в различных «контрреволюционных организациях» ^{38}. То же имело место в Вильно, Барановичах, Гродно, Станиславове. Часть была вывезена в лагеря военнопленных, большинство попало в тюрьмы и лагеря. По мнению П. Жароня, в результате регистрации ноября—декабря такова была судьба 5—6 тыс. офицеров. Он приводит в качестве типичного примера на основании проведенных опросов начала 40-х годов арест врача Л. Бервальда, работавшего после мобилизации в госпитале, 15 ноября прошедшего регистрацию, а в ночь на 10 декабря арестованного. Врач получил 5 лет лагеря за участие в войне против Красной Армии как «враг народа и контрреволюционер» и прошел через тюрьмы Львова, Херсона, Харькова, Караганды и Петропавловска ^{39}.

Особую категорию арестованных составляли «перебежчики», далеко не всегда ориентировавшиеся в военной заварухе, искавшие родственников, приюта и спасения люди. Границу пыталась перейти значительная группа стремившихся продолжить борьбу за освобождение своей страны вне ее пределов. Этот путь прошел известный писатель Г. Герлинг-Грудзиньский, детально описавший его в опубликованных в Париже в 1951 г. (первое издание) воспоминаниях «Иной мир: советские записки». Он был арестован как перебежчик при попытке перейти границу СССР и Литвы. Вот фрагмент классической сцены его допроса в гродненской тюрьме.

«А позвольте узнать, зачем? — Чтобы воевать с Германией. — А известно ли мне, что Советский Союз заключил договор о дружбе с Германией? — Да, но мне также известно, что Советский Союз не объявил войны ни Англии, ни Франции. — Это не имеет значения. — Как в конце концов звучит обвинение? — „Намеревался нелегально перейти советско-литовскую границу, чтобы продолжить борьбу против Советского Союза“. — А нельзя ли слова „против Советского Союза“ заменить словами „против Германии“? — Удар ладонью наотмашь меня отрезвил. „Это, в конечном счете, одно и то же“, — утешил меня следователь, когда я подписывал обвиниловку» ^{40}.