В тяжкую пору - Николай Попель Страница 40

— Темпы, не сбавлять темпы! — раздается в наушниках голос Васильева.

Но почему я давно не слышу Волкова?

Шевченко тщетно вызывает командира полка. Кто-то из танкистов отвечает. Под Вербой «тридцатьчетверка» Волкова была подбита. Он, раненный в руку, пересел в другой танк, без рации. Достается Петру Ильичу…

Бой развернулся на широком, переливающем золотом ржаном поле километрах в десяти юго-западнее Дубно. Видимость отличная. После утренней грозы, после солнечного дня, после закупоренного танка воздух особенно прозрачен, краски ярки.

С высотки севернее Потлуже, не выходя из танков, мы с Васильевым наблюдали за боем. Какую службу сослужили в этот час верткие, подвижные, как ртуть, мотоциклы! Они колесили из конца в конец но высокой ржи, выскакивали то тут, то там, давали очередь-другую и исчезали.

Противнику было не по себе, он нервничал. Его танки бросались с фланга на фланг.

Оксен на минуту поманил меня.

— Любопытная книжица. Попалась в портфеле. Не силен в немецком, но кое-что разобрал. Характеристики всех наших командиров, начиная от командира полка, и всех приграничных частей. Про Дмитрия Ивановича указали, что он в тридцать девятом году разгромил кавалерийскую группу Андерса. Васильева называют выдающимся русским полковником. Есть и о том, кто насчет выпить, а кто насчет женщин. Поразительная осведомленность.

Я передал эти слова вместе с книгой в сером переплете «выдающемуся полковнику». Он полистал ее и вернул Оксену.

— Вынюхивать умеют… Но сегодня мы им все равно дадим прикурить. Характеристика обязывает…

Чего немцы совершенно не ожидали — это появления в своем тылу полка Болховитина. О, как заюлили по полю жуки-танки, как забегали муравьи-пехотинцы! А тем временем в атаку перешел и волковский полк. С флангов ударили мотоциклисты.

И тут, скрытый до той минуты высокой рожью, поднялся в воздух легкий немецкий самолет — «костыль». Это, как мы узнали ночью от пленных, бросил свои войска генерал Мильче, командир 11-й танковой дивизии.

Нас не особенно тревожил взлетевший «костыль». Мы, не отрывая от глаз биноклей, следили за головным танком, ворвавшимся с запада в расположение немцев. Танк был подожжен, но продолжал разить врагов. Из тоненького ствола пушки короткими вспышками вылетало пламя. Экипаж не хотел сдаваться, он дрался до того мгновения, пока черно-оранжевый столб не поднялся на месте, где стоял танк. А часом позже нам стало известно, что именно в этом танке находился командир полка Николай Дмитриевич Болховитин…

К ночи с окруженной группировкой противника было покончено. Пехота прочесывала поле, извлекая из ржи то начальника штаба 11-й танковой дивизии, то начальника разведки, то еще кого-нибудь.

Когда мы входили в Дубно, было совсем темно. Тучи заволокли молодую луну. Ни звездочки на небе, ни огонька в окнах, ни живой души на тротуарах. По ночным улицам, по безжизненным домам молотили снаряды, мины. С северо-востока, где, судя по карте, находилось кладбище, доносился неутихающий треск пулеметов.

Отряды, высланные вперед Болховитиным и Волковым, вели бой с зажатым в тиски противником. Мы поспешили на помощь товарищам.

…А в Берлине генерал Гальдер записывал у себя в дневнике: «На правом фланге первой танковой группы 8-й русский танковый корпус глубоко вклинился в наше расположение и вышел в тыл 11-й танковой дивизии…».

Полковник Васильев, сунув руки в карманы плаща, стоял в воротах. Ворота уцелели, а дом нет. Тяжелый снаряд угодил в переднюю стену — пролом соединил два окна. Сверху и снизу косыми брызгами царапины от осколков. Васильев следил за кошкой, которая, мягко ступая, шла по обнажившимся кирпичам. Она привыкла сидеть на подоконнике и теперь исследовала площадку, неожиданно появившуюся на том месте, где некогда была стена.

— Надо бы послать людей по подвалам разыскивать местных жителей, а то такое начнется… — сказал Васильев, показав глазами в сторону улицы.

На мостовой, на сиденьях и крыльях дымящихся машин, в тележках разбитых мотоциклов — трупы. Даже на деревьях куски тел, окровавленные серо-зеленые лоскутья.

Порой в этом чудовищном месиве раздается стон, звучат едва различимые нерусские слова. Наши санитары в шинелях, пропитанных кровью, извлекают раненых.

Ночью мы предлагали немцам сдаться. Те отказались, хотя и знали, что окружены. Дрались яростно, до последнего, не в силах понять, что же произошло, как они, солдаты фюрера, самим провидением предназначенные на роль триумфаторов, зажаты на узких улочках какого-то городка.

Тогда пушки ударили шрапнелью и пошли танки.

Сейчас на эти танки страшно смотреть. Трудно поверить, что настоящая их окраска — защитная, а не красно-бурая, которую не может смыть мелко моросящий дождик…

Бой еще не кончился. Из крепости доносится стрельба. Да и здесь, на кладбище, из-за склепов и замысловатых надгробных памятников бьют танковые пулеметы.

— Ни одного не выпущу! — цедит сквозь зубы Сытник. Со вчерашнего вечера он командует полком Болховитина. Всегда-то худой, Сытник теперь совсем высох. Глубоко ввалились блестящие хитроватые глаза. Мослами торчат скулы. Под острым подбородком, натягивая кожу на жилистой шее, ходит кадык.

— Я же им говорил: сдавайтесь, мать вашу… Лейтенант Родинов охрип, всю ночь орал в рупор по-немецки. Не послушались, пусть пеняют на себя. Им тут дид Мазай даст перцу…

Разговаривая с Сытником, я незаметно для самого себя перехожу на украинский язык.

— Якый дид?

— Це Моташ.

Ничего не понимаю. Сытник лукаво щурится, не спеша выговаривает по слогам:

— Мо-таш Хом-зат-ха-но-вич, капитан Мазаев.

— Капитан Мазаев в госпитале…

— Да ну? Це ж быть того не может. А що це за тыква? Сытник биноклем ткнул в сторону одного из танков, над башней которого торчала забинтованная голова.

Это был капитан Мазаев. Двое суток назад его, раненного в ногу, обожженного, экипаж вынес из горящего танка. Вчера утром замполит батальона заехал проститься с капитаном.

— Одна просьба на прощанье, — жалостливо вымолвил Мазаев. — Дайте, братцы, посидеть в танке. Когда-то теперь придется…

Кто откажет в такой просьбе командиру? Танкисты помогли раненому комбату влезть в машину. И тут, по словам Сытника, дид Мазай проявил «азиатское коварство».

— Я — командир батальона, слушать мою команду… На исходном рубеже Мазаев предусмотрительно не выглядывал из своего Т-35. Распоряжался через замполита. Только когда Болховитин дал батальону самостоятельную задачу — прорваться на северо-восточную окраину Дубно, Мазаев счел, что можно «выйти из подполья».

Я подошел к Т-35. Командир батальона приложил руку к забинтованной голове. В свободном от бинтов четырехугольнике рот, нос, щелки глаз.

— Своевольничаете, Мазаев?