Гончаров - Владимир Мельник Страница 40

Путятин по достоинству оценил многочисленные таланты Гончарова, так ярко проявившиеся во время его секретарства

у адмирала. Ведь романист не был только статистом, он вошёл в кают-кампанию «Паллады» не как петербургский исполнительный чиновник, но как человек, давно мечтавший о море и полюбивший его, как товарищ офицерам корабля. Достаточно сказать, что Гончаров переносил трудности морского путешествия лучше, чем многие профессиональные моряки: он совершенно не страдал от морской болезни. «Я ждал, когда начну и я отдавать эту скучную дань морю, а ждал непременно. Между тем наблюдал за другими: вот молодой человек, гардемарин, бледнеет, опускается на стул; глаза у него тускнеют, голова клонится на сторону. Вот сменили часового, и он, отдав ружье, бежит опрометью на бак. Офицер хотел что-то закричать матросам, но вдруг отвернулся лицом к морю и оперся на борт… «Что это, вас, кажется, травит?» — говорит ему другой (травить, вытравливать — значит выпускать понемногу канат). Едва успеваешь отскакивать то от того, то от другого… «Выпейте водки», — говорят мне одни. «Нет, лучше лимонного соку», — советуют другие; третьи предлагают луку или редьки. Я не знал, на что решиться, чтобы предупредить болезнь, и закурил сигару. Болезнь всё не приходила, и я тревожно похаживал между больными, ожидая — вот-вот начнется. «Вы курите в качку сигару и ожидаете после этого, что вас укачает: напрасно!» — сказал мне один из спутников. И в самом деле напрасно: во всё время плавания я ни разу не почувствовал ни малейшей дурноты и возбуждал зависть даже в моряках». Конечно, всё это не могло не вызвать уважение к писателю со стороны моряков, которые единодушно приняли его в свою кампанию. И сам он, наблюдая корабельную жизнь, постоянно удивлялся необычным, сильным и непосредственным характерам морских офицеров, столь не похожих на его петербургских знакомых: чиновников, писателей, профессоров. В письме к Языковым от 18 мая 1853 года он даёт колоритный портрет И. И. Бутакова: «Вручитель этого письма — тот самый Бутаков (Иван Иванович), который, помните, любезный мой друг, Михайло Александрович, ещё нагрубил нам на фрегате… Примите же его — и как вестника о приятеле и как хорошего человека, тем более что у него в Петербурге знакомых — ни души. Он весь век служил в Черном море, — и недаром: он великолепный моряк. При бездействии он апатичен или любит приткнуться куда-нибудь в уголок и поспать; но в бурю и вообще в критическую минуту — весь огонь. Вот и теперь, в эту минуту, орет так, что, я думаю, голос его разом слышен и на Яве и на Суматре. Он второе лицо на фрегате, и чуть нужна распорядительность, быстрота, лопнет ли что-нибудь, сорвется ли с места, потечет ли вода потоками в корабль — голос его слышен над всеми и всюду, а быстрота его соображений и распоряжений изумительна. Адмирал посылает его курьером просить фрегат поновее и покрепче взамен «Паллады», которая течет, как решето, и к продолжительному плаванию оказывается весьма неблагонадежной…» ^[176] Фрегат поновее, кстати сказать, получили не сразу, а продолжили плавание на изумительно красивой, но не надёжной «Палладе», которую таки пришлось потопить в Императорской гавани ввиду возможности захвата судна неприятелем.

А вот другой колоритный персонаж — по прозвищу Дед (старший штурман Александр Антонович Хализов ^[177]). «У него всё отлично. Несет ли попутным ветром по десяти узлов в час — «Славно, отлично!» — говорит он. Дует ли ветер прямо в лоб и пятит назад — «Чудесно! — восхищается он, — по полтора узла идем!» На него не действует никакая погода. Он и в жар и в холод всегда застегнут, всегда бодр; только в жар подбородок у него светится, как будто вымазанный маслом; в качку и не в качку стоит на ногах твердо, заложив коротенькие руки на спину или немного пониже, а на ходу шагает маленькими шажками. Его не возмущает ни буря, ни штиль — ему всё равно. Близко ли берег, далеко ли — ему тоже дела нет. Он был почти везде, а где не был, так не печалится, если не удастся побывать. Я не слыхал, чтоб он на что-нибудь или на кого-нибудь жаловался. «Отлично!» — твердит только. А если кто-нибудь при нем скажет или сделает не отлично, так он посмотрит только испытующим взглядом на всех кругом и улыбнется по-своему. Он напоминает собою тех созданных Купером лиц, которые родились и воспитались на море или в глухих лесах Америки и на которых природа, окружавшая их, положила неизгладимую печать. И он тоже с тринадцати лет ходит в море и двух лет сряду никогда не жил на берегу. За своеобразие ли, за доброту ли — а его все любили».

У Гончарова сложились весьма дружественные отношения со многими моряками. Прежде всего с самим адмиралом. Граф-адмирал Евфимий Васильевич Путятин (1803–1883) был старше Гончарова на девять лет. В свое время он окончил курс в Морском кадетском корпусе, а в 1822–1825 годах совершил на фрегате «Крейсер» в качестве мичмана свое первое кругосветное плавание к берегам Америки под командой знаменитого адмирала, тогда ещё капитана 2-го ранга, М. П. Лазарева. ^[178] В 1838–1839 годах Путятин командовал фрегатом, участвовал в высадке десанта на черноморском побережье и был ранен. С 1842 года начинается дипломатическая деятельность Путятина, отмеченная рядом заслуг перед Россией, в отношениях с Персией. Так, он убедил персидское правительство уничтожить прежние стеснения русской торговли на Каспийском море и в самой Персии. Экспедиция в Японию была, таким образом, доверена человеку опытному во многих отношениях. Правда, адмирал казался порою чудаковатым. Аристократ и англоман, он в то же время был чрезвычайно религиозен, а молодости хотел даже стать монахом. Путятин обладал обширными познаниями в области духовной литературы. Известно, что в свободное время гардемарины читали ему не что иное, как творения Святых Отцов. Искренняя религиозность и одновременно англомания — это необычное сочетание наклонностей сильно сблизило адмирала и его секретаря. На этом пункте они сошлись.

Часто упоминает Гончаров в своей книге и других своих постоянных собеседников — капитана «Паллады» Ивана Семёновича Унковского, судового священника архимандрита Аввакума, мичмана Павла Алексеевича Зелёного и других моряков. Особенно тепло отзывается Гончаров об архимандрите Аввакуме: «Он жил в своем особом мире идей, знаний, добрых чувств — ив сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив. Мудреная наука жить со всеми в мире и любви была у него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной религии. Это давалось ему легко: ему не нужно было уменья — он иным быть не мог. Он не вмешивался никогда не в свои дела, никому ни в чем не навязывался, был скромен, не старался выставить себя и не претендовал на право даже собственных, неотъемлемых заслуг, а оказывал их молча и много — и своими познаниями, и нравственным влиянием на весь кружок плавателей, не поучениями и проповедями, на которые не был щедр, а просто примером ровного, покойного характера и кроткой, почти младенческой души.